Приручить Сатану - Софья Бекас

образованием, но либо им так «повезло», либо действительно в вагоне не было даже медсестёр.

— Да что же это… — хрипло, еле слышно прошептал Бесовцев, не отнимая руки от сердца. — Как будто на меня слон встал… Ещё чуть-чуть, и раздавит…

Он тяжело дышал, хватая ртом воздух, и всё старался расправить грудную клетку, которую, как ему казалось, кто-то с силой сжимал; жгучая боль, начинающаяся где-то в сердце, стремительно распространялась на всю левую половину тела, спускалась к животу, поднималась в левое плечо, стекала вниз по руке и заходила на шею, парализуя челюсть.

— Помнишь, я говорил тебе, что не курю? — прохрипел Бесовцев, глядя из-под полуприкрытых век на белую, как смерть, Еву. — Я ведь не соврал. У меня сердце горит, душа… Вот дым и вырывается.

— Тише, тише, — пробормотала Ева, сама не веря своим словам. — Сейчас на ближайшей станции придёт доктор, и всё будет хорошо… Подумаешь, с кем не бывает…

Бесовцев сдавленно засмеялся, но вскоре затих. Вдруг он открыл глаза и, уставившись пустым взглядом прямо перед собой, сказал на удивление твёрдым и ясным голосом:

— Что-то я устал. Спать хочется.

До станции его не довезли, и врач потребовался только для того, чтобы зафиксировать смерть.

Глава 39. Наедине с собой

В такой же ранний час, как и тот, когда она уезжала в Ялту, Ева стояла на перроне и уже десятый раз читала расписание поездов, не понимая его значение. Перед глазами стояли мёртвое, окаменевшее лицо Бесовцева, его изжелта-белая кожа, посеревшая при белом свете дождливого дня, страшный чёрный рот с большими кривыми зубами, упавшая челюсть, которую больше не держали мышцы, и слепые, мутные зрачки некогда живых глаз. Сначала на Еву нашло оцепенение: она неподвижно сидела рядом с остывшим мёртвым телом, накрытым сверху белой простынёй, под которой ещё прошлой ночью сладко спала Ева, и едва дышала, крепко вцепившись руками в железный поручень; потом поезд остановился, и какие-то люди навсегда забрали Бесовцева, а Ева так и осталась в душном, еле проветриваемом вагоне, не понимая, куда и зачем она едет. Прошло немного времени, и оцепенение сменилось растерянностью: от пустоты в голове звенело в ушах, и Ева, как она ни старалась, ничего не могла с ней сделать; мысли путались, и иногда она забывала, что хотела сделать. В вагоне повисла тяжёлая тишина, которую никто из пассажиров, знавших, что произошло, старался не нарушать.

Теперь Ева, несколько придя в чувство, стояла на перроне и пыталась сообразить, на какой поезд ей нужно сесть, чтобы доехать до дома. Мысль, что Бесовцев лишь вернулся домой и сейчас отсыпается в своей родной кровати, постепенно окрепла в голове и заставила её чувствовать себя уже не так разбито. Невольно Ева задумалась: она не видела ни смерти, ни похорон Марии, но знала о них, потом она видела уже мёртвое тело Ады, а затем на её руках умер Бесовцев. Что будет дальше? Она сама убьёт кого-нибудь, или кто-то на её глазах покончит жизнь самоубийством? Ева не хотела об этом думать и гнала эту страшную мысль прочь.

В городе было гораздо душнее, чем там, откуда она только что приехала. Ева мало путешествовала в своей жизни, и поездок на её памяти было немного, но в те редкие разы, когда она возвращалась откуда-нибудь в свой родной город, странное чувство восторга и восхищения перед величием этого мегаполиса охватывало её. Да, это был большой душный город с огромным количеством дорог и таким же несчётным количеством машин, с бесконечными рядами бетонных коробок, которым не было ни конца ни края, поездами, летящими где-то под землёй по паутине тоннелей, оживлёнными улицами и полузаброшенными кварталами гаражей рядом с широкими шоссе. И всё же это был её город. Тот город, в котором она прожила всю свою жизнь, и, как бы ни были красивы горы, волны и сосны где-то на южном берегу, она не могла остаться с ними навсегда. Она выросла вместе с ним, и этот город был таким же её другом, как Писатель, Шут или Амнезис.

Ева вышла из здания вокзала и растерянно остановилась на оживлённой площади, с теплотой глядя на знакомые улицы и дома. Несмотря на ранний час, было многолюдно, и всё те же трамваи, как и до отъезда Евы, гремели своими длинными железными телами, пробегая по рельсам.

Среди толпы Ева заметила знакомое лицо и радостно улыбнулась. Ранель, по обыкновению хмурый и угрюмый, шёл прямо к ней, положив руки в карманы.

— Здравствуй, Ева, — тихо сказал он, поравнявшись с девушкой. — Как доехала?

Ева глубоко вздохнула.

— Не знаю, если честно.

— Как это — «не знаю»?

— Бесовцев умер.

— Этого следовало ожидать.

— И что же… Вы тоже скоро умрёте?

Ранель добродушно усмехнулся.

— Ну, для начала я провожу тебя до дома, а там посмотрим.

— Но… Почему вы все умираете? Разве у вас нет другого способа вернуться домой?

— Не задавай глупых вопросов, Ева, — несколько раздражённо бросил Ранель и взял из рук Евы чемодан. — Будь другой способ, мы бы, наверное, додумались до него, уж за тысячи-то лет.

Почему-то они пошли пешком: может быть, Ранель оттягивал момент расставания с полюбившейся ему девушкой, а может, он по старой привычке хотел прочувствовать расстояние, которое он преодолевает, но Ева была не против. Улицы сменялись проспектами, проспекты — бульварами, бульвары — переулками, а переулки снова сменялись на улицы. Чем больше они отдалялись от вокзала, тем безлюднее и пустыннее становилось: в столь ранний час оживлённо было только там, где не бывает не оживлённо, а весь остальной город ещё спал, наслаждаясь последними минутами сна. Ранель молчал, глубоко погрузившись в известные одному ему мысли, и изредка искоса посматривал на Еву, словно хотел запомнить её образ, но стыдился этого и не хотел быть замеченным; Ева, поняв его желание, не смотрела на него и наблюдала лишь боковым зрением.

— Так значит, это правда? — неожиданно для самой себя спросила она вслух. Ранель встрепенулся и удивлённо посмотрел на неё.

— Что именно?

— Вы правда жили в девятнадцатом веке?

— Да. И умер тоже. Вообще я много раз умирал, Ева, все уж и не помню… Давно я этого не делал. Видимо, скоро придётся повторить.

— Не будем о грустном.

— О грустном? — с искренним непониманием переспросил Ранель, чуть замедляя шаг. — Почему о грустном?

— А что, для Вас это весело?

— Нет, конечно, — казалось, Ранель ни капельки не смутился вопросом Евы, хотя, наверное, должен был это сделать. — Но умирать не так страшно, когда знаешь, что находится там, за чертой неизвестности. Только один