Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы, 1884–1909 гг. - Ковальская Елена

Признаюсь тебе, что я сам, видя все, что творится, вознегодовал на Ники до крайней степени! Черт знает, какие мысли мне теперь приходят в голову. К чему нам самодержавная власть, если она сама себя топит, так просто — здорово живешь! Нет, ты себе представить не можешь, до чего я измучился, — все мои принципы пошли верх дном! Я сам себя в этом не узнаю. Но ведь действительно это из рук вон как пошло: из пустяков создавать себе революцию на всю Россию!!!!! Так-таки революцию — другого слова нет. Я, например, конца беспорядкам не вижу, не знаю, чем это кончится, — мы ужасно далеко зашли. Я ведь вижу и слышу!

Теперь довольно. Я так разболтался, ибо письмо сие передаст тебе Джунковский; сознаюсь, что более чем нецензурно, и меня в Сибирь могут сослать…

(ГА РФ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 212. Л. 79 об.-83.)

Ниже приводим письмо К. П. Победоносцева, полученное Сергеем Александровичем 25 марта. Обращаем внимание читателя на созвучие этого документа с последующим письмом великой княгини государю.

К. П. Победоносцев — вел. кн. Сергею Александровичу

23 марта. СПб.

Смутное время переживаем, Ваше Высочество — никогда еще я не был свидетелем такого бессилия и — шатания — госуд<арственной> власти.

В свалке 8 февраля не было ничего чрезвычайного — такие бывали каждый год.

Раздули это дело сначала — дамы в гостиных, и — Дворцы. У В. К. Александра Мих<айловича> и Конст<антина> Конст<антиновича> образовались целые очаги возмущения против — полиции. Как было не понять что полиция призвана охранять порядок, а шествие дикой толпы есть беспорядок — и полицию надо слушать безусловно. Потрясите это — и все поколеблется. Надо было с первого раза стать на этом и <… > решить прямо тем, что кто не хочет ходить на лекции, тот лишается права быть студентом.

Собрали нас всех в совещание — и тут начинается нечто странное и нелепое. Не дав никому высказать, выступает Витте с известною запиской по предварительному соглашению с Муравьевым (которому д<олжно> б<ыть> стыдно), Хилковым и Ермоловым. Записка придает делу вид чрезвычайного события и оскорбления студентов полицией. Предлагается — от имени Государя исследование. Витте объявляет с первого слова, что не отступится от своего мнения.

Я заявил тут же, что это опасно. Мне возражают, что это должно произвесть психическое действие на толпу, и она успокоится. В этом движении нет-де ничего политического. (Ребяческое мнение — кто же не знает что в движении этого рода всегда скрытые пружины злого подстрекательства). Витте и Муравьев составляют редакцию Высоч<айшего> повеления.

Тут же я сказал Витту[1345]: избави Боже, если ваша записка проникнет в публику! — Как можно — сказал он — и вслед за тем дал ее В. К. Ал<ександру> Мих<айловичу>, Конст<антину> Конст<антиновичу> и трем профессорам в числе коих были — сами возбуждавшие студентов. И после того с удивлением спрашивал — кто распространяет ее!

На другой день мин<истр> Вн<утренних> Д<ел> (не разделявший мнения Витте) должен б<ыл> доложить все это Государю. Я в тот же день послал Государю письмо в коем убеждал его — не делать этого, не <нрзб.> свое имя, не придавать чрезвычайного значения — обыкновенному событию, предупреждал об опасности… Но сделалось не по-моему, и назначена Комиссия Банковского, и Муравьев приставил к нему прокуроров и следователей — <чтобы> все могло получить вид следствия, направленного против полиции.

Прости Боже, если я ошибаюсь — но все это пахнет какою-то недостойною интригою — направленною — против кого??

Волнение не только не унялось, но стало разгораться, и начался ряд тяжких совещаний, куда нас собирали и держали по нескольку часов — и каких речей я тут наслушался от ГГ. Министров. Бедный Боголепов являлся какою-то жертвою… А что было ему делать! Витте стал нападать на него, так что я невольно решился сказать: Сергей Юл<ьевич>, да ведь мы не призваны производить суд над министрами.

В первые дни, по требованию Боголепова выслали из Пб. (Петербурга. — Сост.) около 60 главных поджигателей. На это вооружились Министры — этоде мешает благодетельному действию Высочайшего > повеления — никого не следует трогать. Вернули их — и они-то явились самыми ярыми коноводами движения разросшегося в целый бунт дикой 1000-ной сходки в стенах Университета, с чтением революционных прокламаций.

Тогда уже Витте со своими сторонниками стали кричать: теперь нужна неумолимая строгость…

Вот, наделали дело. Чем-то оно кончится, Господь знает. Беда, если еще пойдут на уступки. Волнения усилятся, несмотря на объявление. Сегодня забастовала и Академия Художеств…

Образумится ли теперь бессмысленное общество! Все эти дни дамы кричали по гостиным. А. Н. Нарышкина, вероятно под влиянием Витте, кричит до сих пор — за студентов…

Вот, Ваше Высочество, наше положение. Устала душа, и живет в каком-то угнетении, — как будто уже нечего больше делать на свете. Да мне, вероятно, недолго и придется, но тяжко думать, что будет с Россией, когда совсем истощится твердая мысль, измочалится воля, и иссякнет твердое слово…

(ОР РГБ. Ф. 253. К. 29. Ед. хр. 3. Л. 22–23 об.)

Следующее письмо Елисаветы Феодоровны к государю написано после получения письма К. П. Победоносцева Сергеем Александровичем.

Вел. кн. Елисавета Феодоровна — Николаю II

<После 23 марта>

Милый Ники,

Твое полное любви письмо тронуло меня так глубоко, что я не нахожу слов. Спаси тебя Бог, милый мальчик, за то, что так чутко выслушал меня и позволил излить свое сердце, которое непомерно болело и страдало от сознания того, в каком мучительном и тягостном положении ты находишься. Да поможет тебе Бог, да услышит Он горячие молитвы всех твоих верноподданных, взывающих к Нему. Сергей был очень тронут твоими добрыми словами; он выглядит бледным и крайне подавлен. Тебе знакомо это чувство, — ты ведь и сам переживаешь сейчас минуты отчаяния, пытаясь сделать все, что в твоих силах, а на деле видишь, что это не приносит результатов. У каждого бывают такие минуты отчаяния — что ж, надо уповать на Бога и верить в то, что Он наставит на истинный путь, особенно — тебя, Своего помазанника. Ты слишком добр, чересчур добр, чтобы нести такую тяжкую ношу на своих молодых плечах, но Он придаст тебе силы, и даже если ты делаешь ошибки, — в конце концов, ты только человек. Не прочитать ли тебе мемуары Бисмарка, написанные им самим? Они превосходны, дают предельно четкую картину и <содержат> немало глубоких мыслей, полезных для правителя. Начало их не очень интересно, и нередко он ошибается (касаясь, например, своего пребывания в России), но военное время описано великолепно. Как человек он не вызывает симпатий, но как министр, как государственный деятель он неподражаем, а главное — он действительно любил свою страну превыше всего[1346].

То, что ты заметил насчет М. (Н. В. Муравьев. — Со ст.) довольно странно. Мне кажется, он увлекся идеей и не предвидел ее плачевных результатов, ведь он всегда был честен и необычайно умен. И я понимаю теперь, почему ты уступил. Он теперь, должно быть, в отчаянии, я уверена. Но вот В. (Витте. — Сост.) — нет прощения. Считаю в высшей степени изменой — допустить, чтобы документ, предназначенный только для тебя, был прочитан и размножен, а ведь он знал это, тут нет ни малейшего сомнения, иначе и быть не могло. Это одно лишь желание стать популярным; это так подло, что нет слов.

Как мне хочется, чтобы мы встретились с вами, но сейчас мы никак не можем уехать — надо оставаться здесь, так как обстановка очень неопределенная, и в такие моменты надо оставаться на своем посту.

Я очень рада, что тебе нравится Б. (Боголепов. — Сост.). Подумать только, глупые люди воображали, что ты хотел видеть на этом посту Костю[1347] — какие только бессмыслицы не распространяются! Он, конечно, чудный, но поэт, а поэт не справится с таким серьезным постом. У него даже в полку[1348] нет порядка. Он же мечтатель. К тому же я уверена, что ты не хотел бы видеть великих князей на столь высоких постах, а тем более в должности генерал-губернаторов — мы, в нашем положении, не должны занимать такие посты, где к нам относились бы как к простым смертным. В военных верхах — дело другое, это всегда была и есть служба, которую ждут от великих князей, все же прочие должности, где человек становится мишенью для каждого, явно низводит наше положение. Твой отец попробовал с нами, и дядя Миша некогда служил на Кавказе[1349]. В его время с этим было проще, при твоем отце — уже сложнее, а сегодня, когда все меняется, когда общество более критично и менее лояльно, — становится совсем сложно, и мы, великие князья, не должны оказаться в положении людей, которых можно смещать <с должности> как обычных людей. Мы должны окружать престол нашего государя и сохранять ему верность.