Тринити - Яков Арсенов

На высоте каждого нового приступа сгусток концентрически подчинял себе все мыслимое и осязаемое. Этот зародыш воли вел себя вполне разумно и практично, как коагулянт. Скоро из него заструилось марево сна и вместе с ним уверенность, что теперь, после долгой неги, Макаров придет в себя окончательно и без всякого труда, как это бывало раньше при той, другой жизни.

Под сенью мелкорубленых мыслей Макаров уснул. Во сне он продолжал приходить в себя и проснулся на заре от тишины, которая так и свербела в ушах.

Светало плавно, не спеша. Пробиваясь сквозь мизерные неплотности в кровле землянки, солнце вводило в курс дела шатающееся с непривычки любопытство Макарова.

Макаров интуитивно опасался резкого открытия глаз — в его сознании сидело отчетливое правило светобоязни. Но жажда впитывать пространство шла на поводу у рассвета и не подчинялась Макарову. Сощурившись, он стал водить глазами по линиям некой фигуры, пока окружающие предметы снова не заняли свои места в инграммных банках сознания.

Понимание места и времени постепенно прояснялось, но не улавливалось до конца. Макарову хотелось поскорее куда-нибудь передвинуться, переползти, но где взять для этого силы, было все еще не понятно.

Возвышение из ольховых жердей, на котором покоился Макаров, без всякого пафоса представляло кровать и остро впивалось в спину. С этим ощущением было все понятно — жерди, спина, боль, невозможность пошевелиться. Пошли дальше глазами, пальцами, сознанием, вперед, еще немного, вот так, хорошо.

Исследовав свое тело, Макаров обнаружил, что от долгого лежания на нем вовсю процветают упорные формы опрелости. Потрогав воспалившиеся места руками, он ничего не ощутил — реакция на прикосновение была нулевой. То ли пальцы онемели, то ли кожа атрофировалась. Ущипнул покрепче — та же немота и ноль эмоций.

Тело, как кусок теста, провисало сквозь жерди заодно с одеждой, втекало в изъяны и шероховатости лежанки, повторяя с завидным конформизмом проемы и углубления разъехавшегося настила из тростника. Макарову казалось, что не он лежит на лежанке, а она подвешена к нему и тянет вниз, пытаясь разорвать тело по некой срединной оси, как будто отделить колбасу от жирно промасленного бутерброда.

Поерзав, Макаров смог-таки отъять себя от лежанки и привстать. Одежда, сойдя лохмотьями со спины, предпочла остаться на месте. Удержаться в положении сидя, даже короткое время, оказалось проблематичным. Макарова повело и качнуло из стороны в сторону. Отчетливый риск очутиться на полу рядом с трупом вынуждал подстраховаться.

Макаров осмотрелся вокруг и обнаружил вблизи себя подходящий шест. Дотянувшись до него рукой, он обеспечил себе сносное равновесие и произвел первый полноценный вдох. Грудная клетка подалась вширь, но на место не вернулась — так и осталась растянутой. Пришлось вдохнуть еще раз, поглубже. Крестово-подвздошные сочленения нехотя разошлись и сошлись снова.

«Заработало!» — мелькнула в голове радость, но где-то на задворках сознания доживало опасение, что при попытке встать на ноги вся ходовая рассыплется в прах. Опасение иссякло, когда нервные всплески прорвались по вегетативным каналам, затем прощемились через периферические закоулки и достигли пяток.

Долгая передышка ушла на то, чтобы осмелиться пошевелить ногами. Словно на покосе, напряжение медленно нарастало во всех мышцах, но сократиться самостоятельно не смела ни одна. Ноги никуда не пошли, но влекущий рисунок ходьбы и анимационный ее характер висели перед глазами, не исчезая.

Уставшая рука дрогнула, и шест заструился из судорожной хватки. Пальцы разжались. Ничего не оставалось, как рухнуть на пол. Хорошо, что мимо трупа. Всплеск боли прошиб тело навылет, не оставив следа. Остатков свободного сознания едва хватило, чтобы оформить боль в живительный шок.

Макаров поздоровался с трупом и потерял сознание.

Из очередного провала памяти он буквально выполз, опираясь на неуловимые островки действительности. Вернувшись в чувства, обнаружил себя на четвереньках. Обогнув труп, Макаров взял курс на дверь. В его задачу входило только придавать себе направление — устремившиеся к выходу ноги и руки скребли землю сами, без всяких понуканий. Не вмешиваясь в инстинктивные действия организма, Макаров дал себе добраться до двери, то и дело замыкаясь на мысли, что его вмешательство в процесс может лишь остановить движение вперед, а никак не помочь.

Воздух врывался в легкие так стремительно, что захватывал паутину, которой была увешана землянка. Паутина липла к губам, образуя непродуваемое гнездо. Макарову с трудом удалось избавиться от этого кляпа, нарастающего при дыхании.

«Но зачем я дышу, если это так горячо и больно? — проносилось в мозгу Макарова, где постепенно вырисовывалась вся тяжесть клинической картины, которую он постепенно осознавал и средоточием которой являлся. — Не может этого быть? Неужели все кончено? Или все только начинается? Но не слишком ли много, в таком случае, я исторгаю философии, если сейчас требуется просто выжить, дотянуться до огня, до воды?»

Притягательность дневного света не иссякала. От него было не оторваться. Свет безудержно маячил в прорехах. От предвкушения увидеть его ломило в глазах. Организм превратился в мотылька, которого, несмотря на боль и опасность ослепнуть, тянуло вперед.

Макаров подался на зов света и замер, словно в ожидании вспышки молнии.

Дверь землянки, скрипнув, легко подалась и распахнулась настежь. Поток света, ринувшись навстречу, вверг Макарова в ступор. Он ощутил плотную структуру обступившей его энергии.

Второпях заполнив землянку, свет замер, словно удивленный малостью жилища. Освоившись, он быстро зажил своей рассеянной жизнью. К нему оставалось только привыкнуть.

Счастью Макарова не было предела — он видел лучи, купался в них и одновременно боялся ожога, отчего глаза оставались в полузакрытом положении. Он напрягся и отважился открыть их до упора — никакой рези не последовало.

Радовало то, что свет не надо было возделывать. Он сам присутствовал всюду, проникал куда хотел, отражался и вел себя настолько ненавязчиво, что позволил уснуть уставшему от путешествия Макарову. Путешествие состояло из подъема по дощатой лестнице, ведущей из землянки. Ступеньки были пологими, но Макаров едва ускрёбся по ним, а когда вылез наружу, сразу уснул.

Проснулся он оттого, что его кто-то лизал. Приоткрыв глаза, Макаров увидел на фоне неба пляску корней и пульсацию стволов обеих легочных артерий — именно так выглядели голые кроны двух огромных ольховых деревьев.

Вокруг не было ни души, но чье-то стороннее тепло продолжало волнами ложиться на щеки. Оглянувшись, Макаров опять никого не обнаружил. Да и не мог обнаружить, потому что Бек, широко расставив лапы, стоял прямо над ним. Легкое поскуливание продолжало наводить Макарова на мысль, что рядом кто-то есть.

Макаров медленно развернулся на спину и увидел над собою чудовище. Весь в немыслимых ранах и в слежавшейся шерсти над ним стоял его пес, его собака, его Бек. Страшный, дикий и одновременно свой, родной, словно чем-то обиженный Бек. Собака долго принюхивалась к Макарову. Такого запаха — запаха белка — хозяин никогда не издавал. Странно. Озадаченный Бек пытался повалять Макарова лапой по земле, как бревно, чтобы осмотреть со всех сторон. У Бека это здорово получалось — Макаров кряхтел от боли, но не сопротивлялся. Пусть делает что хочет, думал он, все равно самому этого не одолеть.

Обследовав Макарова, Бек поднял ногу и поцвыркал на него, как на свежий объект, попавший на помеченную им территорию.

«Принял, признал!» — мелькнула в голове Макарова очередная животная радость.

Чтобы не возвышаться над хозяином и не давить авторитетом, понимающий Бек прилег рядом и перестал скулить. Это дало Макарову возможность сосредоточиться, и он заметил вокруг землянки множество изглоданных костей, как выбеленных непогодой, так и совсем свежих. «Неплохо поработано», отметил он про себя. Под деревом неподалеку чернел дымящийся бугор только что заваленного зверя. «Если так пойдет дальше — не пропадем», — сообразил он с голодухи. Напротив выхода из землянки зияло жерло норы, устланное шерстью. Бек походил туда-сюда и вполз в нору задом, словно продемонстрировал хозяину, что к чему и как это вообще делается. Он долго лежал, высунув иссеченную шрамами морду, осторожно уложенную на передние лапы все в мозолистых волдырях, и глядел прямо на хозяина. Глаза собаки были глубоки и сухи. В своих глазах Макаров тоже ощущал полное исчезновение слезы. Ни заплакать, ни чихнуть — от сухости во рту и везде по телу проскакивал легкий треск.

Через некоторое время Бек выполз из норы и принялся терзать добычу, которая сильно смахивала на годовалого кабана. Он отрывал порядочные куски и заглатывал их, задрав пасть высоко к небу. Каждую порцию он, как настоящий гурман, занюхивал можжевеловой веточкой. Пропустит порцию, подойдет к кусту — понюхает, а то и пожует, и снова — к туше. Иногда Бек бегло посматривал на хозяина, как бы приглашая к столу. Макаров не сразу понял, о чем идет речь. Понятие аппетита у него только начинало формироваться.