Диктатор - Сергей Снегов

Теперь я хочу воротиться к той девочке. Да, лётчик нападал не на неё, он целился не в её маленькое тельце. И если говорить о конкретном адресате его бомб, то им был я, были мои помощники. Он направлял свои удары против нас, руководивших войной, только мы были истинной целью его внезапного появления из-за горизонта. И если он не мог обрушить свой бомбовый груз непосредственно на мою голову, то лишь потому, что и он сам, и пославшие его генералы отлично понимали — не подпустят его ко мне, он сам погибнет задолго до того, как очутится в опасной близости. И он бил по ней, чтобы резонанс её гибели, её мольба о пощаде пронзила мой слух, истерзала мою душу. Она ведь ничего не решала в войне, она ведь ничем не воздействовала на её течение — только этим, своим жалким криком, вечно звучащим в моих ушах, своими крохотными ручонками, взметнувшимися к небу в последнем пароксизме ужаса. Точно, очень точно рассчитали операцию заморские генералы, безошибочно точно провели её лётчики, названные в Кортезии бесстрашными героями. Они ударили по моей совести, заставили задыхаться от нестерпимого чувства ответственности. Вот что они совершили, эти герои-лётчики, вскоре сами погибшие в наказание за неё на своих аэродромах либо, спустя ещё неделю, живыми брошенные с высоты на камни своих городов, на головы своих рыдающих родителей и жён — они заставили меня понять, что истинным убийцей неведомой мне девчонки был я, больше их всех — я, в первую голову — я. И месть им собственной их гибелью за её гибель, по сути, не является справедливым отмщением, ибо главный виновник её смерти жив — я! Требую смертной казни для себя за всё то зло, что я причинил людям, думая, что веду человечество к великому совершенствованию и ещё не слыханным благам.

На этом Гамов закончил свою речь и сел.

Какое-то время — мне не измерить его в привычных нам единицах — зал пребывал в оцепенении. Мне вдруг почудилось, что Гонсалес сейчас встанет и торжественно возгласит, что, уступая настояниям Гамова, приговаривает и его, и себя, и меня заодно с ними, к самому справедливому, что мы заслужили, — к смертной казни.

Гонсалес встал и произнёс очень буднично:

— Вызываю последнего свидетеля защиты, Тархун-хора, — первосвященника Кондука, наместника и потомка пророка Мамуна.

Так на арене сегодняшнего противоборства появилась новая могучая сила, о какой я и отдалённо не мог подозревать. Пока Тархун-хор неспешно приближался к креслам защиты, я вспоминал, что знал о нём. Но мне вспомнилось только то, что такой человек, глава церкви в Кондуке, реально существует и что он не восстал против президента Кондука Мараван-хора, приказавшего своей армии внезапно напасть на наш мирный городок Сорбас. И что за такое поведение первосвященника следовало бы привлечь к беспощадному Чёрному суду Гонсалеса, но Омар Исиро, временный оккупационный начальник в Кондуке, почему-то пожалел его, да и других священников не преследовал — очевидно, по особому повелению Гамова, так я это тогда расценил. Не предвидел ли Гамов уже тогда, что первосвященник может впоследствии понадобиться для защиты? Но достаточно было бросить один взгляд на Гамова, чтобы понять — он не столь поражён появлением Тархун-хора, как я, но всё же искренне удивлён. Зато Гонсалес никакого удивления не показывал — он-то знал, кого вызывает.

Внешность первосвященника не бросалась в глаза — старик как старик, седой, жилистый, высокий, по всему видно — сохранил немало физических сил, мог бы предаваться не только богослужению, но и физическому труду. Одна одежда выделяла его из окружения — и не только светского, но и духовного. В Кондуке носят нормальную одежду, покрывающую, но не маскирующую тело. Тархун-хор был замаскирован в сиреневый балахон, существовавший как-то самостоятельно от тела и колыхавшийся независимо от движений хозяина. И глаза нельзя было назвать ординарными — глубоко посаженные, они так не по возрасту ярко сверкали из глазниц, что прежде всего замечались на тёмном от вечного загара лице. В их вспышках, а они порой как бы вспыхивали, была проницательность, а не хмурость.

Тархун-хор подошёл к столу защиты.

— Назовите себя, свидетель, — предложил Гонсалес.

Тархун-хор говорил очень ясным и звучным голосом, звучавшим гораздо моложе, чем можно было ожидать от старика. В храме с хорошей акустикой такой голос должен был воздействовать на слушателей независимо от того, что вещал его хозяин.

— Меня зовут Тархун-хор, я семьдесят четвёртое живое воплощение пророка Мамуна.

Гонсалес высоко поднял брови.

— Я понимаю так, что вы прямой потомок древнего пророка, семьдесят четвёртый по счёту поколений?

— Вы неправильно понимаете, судья. Я истинный потомок Мамуна, но по счёту поколений только шестьдесят девятый, а по счёту воплощений — семьдесят четвёртый.

По озадаченному лицу Гонсалеса было видно, что он не разобрался, чем счёт поколений отличается от счёта воплощений. Но он не захотел углубляться в эту запутанную область.

— Вы просили меня, Тархун-хор, разрешить вам выступить на суде для защиты обвиняемого Гамова?

— Нет, судья, я не просил об этом, — прозвучал спокойный голос.

— Но я вас так понял, Тархун-хор…

— Вы меня неправильно поняли, судья. Я не собираюсь защищать Гамова. Я недостоин быть его защитником.

Гонсалес овладел собой.

— Значит ли это, что, не пожелав пойти в защитники, вы хотите стать его обвинителем?

— И обвинять Гамова не могу. Если я недостоин быть его защитником, то тем более нельзя ждать от меня обвинений.

Гонсалес начал сердиться.

— Ни защиты, ни обвинения. Тогда зачем вы явились?

Тархун-хор спокойно ответил:

— Чтобы убедить ваш высокий суд, что Гамов вам не подсуден. У вас нет прав ни осуждать, ни оправдывать его.

— У меня иное суждение по этому вопросу, свидетель.

— У вас неправильное суждение, судья. И если вы разрешите мне задать несколько вопросов самому Гамову, а затем рассказать о том, что знаю я и чего не знаете вы, то вы перемените свои ошибочные суждения на истинные.

— Задавайте вопросы.

Тархун-хор повернулся к Гамову. Его звучный голос стал особенно торжествен.

— Президент мира, кто ваш отец?

Я не раз замечал, что Гамов в обычном общении не выносит ни вычурности, ни напыщенности. Обращение как к президенту мира, в то время как он усадил себя на скамью подсудимых, не могло ему понравиться. Он хмуро ответил:

— Я не знаю, кто мой отец.

— Тогда ответьте, кто ваша мать?

— И матери своей я не знаю.

— Очень хорошо! Тогда скажите, где вы родились?

— Я не знаю места своего рождения.

Тархун-хор, видимо, ждал таких ответов. Будто два острых огонька вырвались из провалов на тёмном лице — так вспыхнули его глаза.

— Знаете ли вы что-нибудь о своём детстве? Помните ли себя маленьким?

— О детстве своём не знаю ничего. И маленьким себя не помню.

— Помните ли вы вообще что-нибудь о себе?

— У меня отчётливы воспоминания о том, что происходило со мной после того, как меня спасли в пустыне.

— Вас спасли в пустыне? Около города Сорбаса, правда?

— Да, около города, который так преступно уничтожил ваш правитель Мараван-хор, за что я велел его казнить.

— Я видел его казнь. Он заслужил её. Расскажите, как вас спасли? И кто спас?

— Меня нашли работники обсерватории неподалёку от их посёлка. Я помню только, что меня несли на руках, потом уложили на повозку, а потом я помню себя в постели и врача около неё. Таковы мои первые отчётливые воспоминания о себе. Всё остальное пропало — амнезия, потеря памяти, так это называется.

— Вам не говорили о том, что могло предшествовать вашему бедствию в пустыне? Как вы очутились в песках один, почти умирающий?

— Высказывали разные предположения. Точных фактов не было, кроме одного — перед тем, как нашли меня, свирепствовала песчаная буря. Первые этажи обсерватории занесло, все дороги замело. Какой-то караван, шедший в это время в Кондину, столицу Кондука, попал в эту бурю и погиб, во всяком случае, ни следов его в пустыне не осталось, ни о его последующем появлении в Кондине никто не слышал. Я находился в составе этого каравана, недалеко от обсерватории свалился с верблюда или с повозки и благодаря этому, единственный среди всех, сохранил свою жизнь. Все остальные, в том числе и мои родители, были заметены песком. Так мне правдоподобно объясняли мои спасители в обсерватории — и у меня нет оснований сомневаться в их правдивости.

— Правдивость это ещё не правда. Весь караван, люди, животные, все повозки заметены, а вас нашли на поверхности. Вы считаете это правдой?

— Я сказал — правдоподобно, а не правда. Я не поручусь за всё, что мне говорили, только передаю рассказ. И я не знаю, был ли я погружён в песок или лежал поверху. И то, и другое возможно. Лёгкого мальчишку ветер мог и катить, не засыпая, а тяжёлый груз, людей и животных постепенно заваливало. Думаю, если произвести раскопки в окрестностях обсерватории, то останки погибшего каравана обнаружат.