Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

– Не пропадай, – говорили они.

– Не буду, – отвечал я. – Не буду.

Я пообещал редакторам сдать статью о Манхассете в конце недели. Но до того у меня оставалось еще одно дело. Одно последнее интервью. Житель Манхассета по имени Роко Камадж работал мойщиком окон во Всемирном торговом центре и исполнял свои обязанности, когда в башню врезался самолет. Его сын Винсент, двадцати трех лет, по-прежнему жил тут. Возле церкви Святой Марии.

Я позвонил ему и сказал, что пишу о своем родном городе и о том, как он изменился.

Винсент не хотел говорить. Репортеры уже писали о его отце, отвечал он, и все перепутали. Даже фамилию не смогли правильно запомнить. Я клялся, что не допущу подобных ошибок. Умолял встретиться со мной. Винсент вздохнул.

– Ладно, – сказал он. – Где?

Я перечислил несколько ресторанов в Порт-Вашингтоне. Предложил греческий, «У Луи». Я называл места возле его дома и на некотором отдалении. Парень молчал. Я замолчал тоже. Наконец, он сказал:

– Есть одно место, куда мы с друзьями любим ходить.

– И какое?

– Помните, где были старые «Публиканы»?

Благодарности

Как самого автора, эту книгу неоднократно спасали удивительные люди.

В первую очередь, Слоан и Роджер Барнетт. Их любовь и щедрость решили все с самого начала. Когда книга находилась еще на стадии неоформленной идеи, они познакомили меня с Мортом Джанклоу, архангелом среди литературных агентов, немедленно уловившим суть истории, которую я собираюсь рассказать. Он принял меня в свои объятия, вдохновил – и велел написать синопсис будущей книги. Более того, объяснил, как это сделать. Я навеки у него в долгу.

Тот же Морт Джанклоу направил меня к Джеффу и Трейси Смит, Нику и Норе книжного бизнеса. Они делали вырезки из романов Сомерсета Моэма, которые я прикреплял над своим компьютером в их Доме на озере, где писал черновой вариант романа, наблюдая за тем, как на озере тает лед.

Одновременно я занимался репортерством, ездил в Манхассет и брал интервью у людей, появляющихся на страницах книги. Мои благодарности Бобу-Копу, Спортсмену, Кольту, Далтону, Дипьетро, Дону, Джорджетте, Джоуи Ди и Мишель. Они, как многие другие завсегдатаи «Публиканов», потратили немало времени на то, чтобы пробудить мои воспоминания и восстановить ход наших давних разговоров. Они также позволили мне использовать их реальные истории и подлинные имена. (Только три имени в книге изменены – Лана, Магдалена и Сидни.)

Свои наброски я показывал группе внимательных и вдумчивых читателей. Джеки Григгс, Билл Хастед, Джим Локк, Макгроу Милхейвен, Джим Ньютон, Эмили Нанн и Эми Уоллес очень помогли мне – каждый своим уникальным образом. Отдельно хочу поблагодарить профессора Гарварда Джона Стауффера, который дал мне список редких старых мемуаров, а потом, долгими зимними вечерами, сидел со мной в своем кабинете в кампусе и объяснял, что такое американская мемуарная проза. То были одни из самых приятных часов в моей жизни.

С самого начала мои редакторы в «Лос-Анджелес таймс» – Джон Кэрролл, Дин Бакет и Скотт Крафт – проявляли неизменное терпение, поддержку и заинтересованность, и даже дали мне отпуск в крайне неудобный для них момент, за что я безгранично им признателен.

В один особенно тревожный период мне повезло познакомиться с главным редактором «Гипериона» Уиллом Швальбе, который наставил меня на правильный путь своей краткой лекцией об «архитектуре» текста. Еще одна судьбоносная встреча с редактором «Лос-Анджелес мэгэзин» Китом Рахлисом, Мастером с большой буквы, помогла мне наконец закончить.

На стадии вычитки пресс-секретарь Йеля Бори Бейкер и декан Лиза Коллинз проявили ко мне огромную доброту, щедрость и снисходительность. Именно такие люди и составили Йелю его славу.

Все это время меня подталкивала, наставляла, чаровала, направляла, образовывала, поражала и поправляла восхитительная Петернелл ван Арсдейл, мой редактор в «Гиперионе». Столь же удивительная и уникальная, как и ее имя, Петернелл сделала две вещи, которые никому до нее не удавались: помогла мне поверить в собственную историю и исключительно силой веры заставила ее написать.

Наконец, моя мама. Несмотря на свою замкнутость, она отвечала на сотни моих вопросов, проявляя чудеса памяти. Она позволила мне описать ее самые тяжелые дни и поделилась со мной массой семейных реликвий: дневников, фотографий, кассет и писем, без которых эта книга никогда бы не появилась на свет. А когда я сбивался с пути, она становилась моим маяком и призывала вернуться к словам – самым простым. Самой большой своей удачей в написании книги, равно как и в появлении на свет, я считаю ее – мой первоисточник.