Люди как боги - Сергей Снегов

— Ты меня опровергаешь или выискиваешь подтверждения?

— Перейдем к практическим вопросам, — предложил он. — Концепция твоя интересна, но я хотел бы определить программу действий.

— Не знаю, сколь практична программа, это можно установить лишь в лаборатории.

План мой сводился к следующему. Пребывание в ядре в однолинейном токе времени, рано или поздно кончится нашей гибелью. Выход вперед, через будущее, или назад, через прошлое, не удался. Главная опасность — переход через нуль времени. Мертвая материя выдерживает такие переходы легко, но для организма они смертельны. Стало быть, нужно выйти из одно-линейности в двухмерность времени. Преодолеть узы своего времени и шагнуть во время соседнее, в иное время, в иновремя, как можно его назвать. Не просто оторваться от своего времени, а искривить его, отклониться в сторону — и держать искривление постоянным. И получится, что в каждый данный момент мы движемся вперед, в сторону будущего, а в сумме все больше и больше отклоняемся от него. А в какой-то точке, продолжая Двигаться вперед, мы расстаемся со своим будущим, хотя и не пересекаем нуля времени, и начинаем двигаться к своему прошлому, которое теперь и является нашим будущим.

— Ты описываешь движение по окружности, Эли.

— Совершенно верно. В этом и есть моя мысль — вырваться из одномерного, прямолинейного времени во время двумерное, кольцевое. Форма кольца нужна для того, чтобы суметь возвратиться в свое прошлое, не переходя опасного нуля времени.

— Кольцо обратного времени! — задумчиво проговорил Олег. — Звучит хорошо.

— Если тебе нравится название, так и назовем операцию: возвращение по кольцу обратного времени. Не хочешь ли пойти в лабораторию и набросать с Орланом и Ольгой план экспериментов?

Олег взял рейсограф и понес его в сейф. Я спросил:

— Почему тебя заинтересовал пройденный путь?

Он молча возвратил рейсограф на стол, так же молча нажал кнопку. На экране, встроенном в рейсограф, вспыхнула тысячекратно виденная уже картина — дикая сумятица звезд, взрыв, некогда прогремевший в ядре и непрерывно с той поры совершающийся. На больших звездных экранах можно было наблюдать такие же безрадостные пейзажи, но живые, быстро меняющиеся, а здесь рейсограф показывал картину, схваченную в один из моментов полета.

— Тебе ничего не говорит это изображение, Эли?

— Нет, конечно.

— Это то место, где пропала Ирина.

— Понимаю, Олег… Печальное воспоминание….

— Нет. Не только воспоминание.

Я больше не спрашивал. Здесь начиналась область, куда нельзя было лезть без спросу. Олег странно улыбнулся.

— Эли, если мы выберемся из этого ада и вернемся на Землю, примешь ли ты участие еще в какой-либо галактической экспедиции?

— Вряд ли. Не по возрасту.

— А я пойду в новый поход. Я ведь моложе тебя, Эли. И у меня нет другой цели в жизни, как бороздить космос.

— И ты вернешься в ядро?

— Мы в него проникли первые, но разве можем объявить себя последними? Новая экспедиция будет лучше подготовлена. И если я приму в ней участие, звездные пейзажи, сохраненные рейсографом, понадобятся.

— Ты намерен искать Ирину? — спросил я прямо. Он аккуратно поставил рейсограф в сейф.

— Во всяком случае, мне хотелось бы знать, что с ней.

Только сейчас мы сумели в полной мере оценить инженерную гениальность Эллона. Коллапсан давал возможность не только сгустить и разредить время, переменить знак течения, но и искривить его. Время стало изогнутым, оно характеризовалось не одной скоростью и направлением течения, но и углом к нашему естественному времени. Этот угол отклонения от нашего времени Ольга назвала «фазовым углом вылета в иновремя». Она быстро нагромоздила сложнейшие формулы «угла иновремени». В них, возможно, могла бы разобраться МУМ, но мои способности они превосходили. Зато Ольга порадовала нас, что Орлан понимает ее с полуслова и что некоторые из сумасбродно сложных формул принадлежат ему. Этому я не удивился. У демиургов врожденный дар к небесной механике. Мы сильней их в ощущении добра и зла, человеческая особенность — отстаивание справедливой морали при всех преобразованиях одной социальной системы в другую: правда везде правда, угнетение везде угнетение, свобода везде свобода. Но в конструировании гравитационных машин нам далеко до демиургов.

— Возможно, завтра, Эли, — сказала Ольга однажды утром. Это означало, что завтра опробуют генераторы фазового иновремени, действующие уже не в атомном масштабе, а в макровремени корабля.

— Наверно, завтра, — сказал Орлан за обедом.

— Итак, завтра, — объявил Олег за ужином.

Утром я поспешил в командирский зал. Там были уже все капитаны и Орлан. Управление генераторами времени принял Граций: для него, бессмертного, переброс из одного времени в другое все же значил меньше, чем для любого из нас, — мы учитывали и это обстоятельство. Звездолет вел Камагин, тоже привычный к путешествиям по времени, он поддерживал мысленный контакт с Грацием. А всем остальным отвели роль зрителей. Я предвкушал красочные перемены при переходе из своего времени в чужое. Меня только беспокоило, как отнесутся рамиры. Все могло быть!

— …Три, два, один, нуль! — скомандовал Камагин, и время чуть-чуть искривилось.

Ничто не изменилось. Те же летящие звезды на экранах, ни одна не затряслась, не потускнела. Сдвиг фазы времени был, правда, ничтожный, но все же мы шли уже в чужом времени, к чужому будущему. А картина снаружи была, будто чужое будущее принималось как свое — словно всебудущность являлась здесь нормальным физическим процессом.

— Работают ли генераторы обратного времени? — громко усомнился Осима.

— Молчат что-то наши равнодушные боги. Не уследили за нами, что ли? — пробормотал Камагин.

— Если они заговорят, мы их не услышим, — возразил Орлан. — Их луч уничтожит нас раньше, чем мы сообразим, что мы уничтожены.

Спорить с этим было трудно. Через некоторое время МУМ сообщила что рисунок звездного хаоса меняется, а Граций заметил и зрительно перемены в пейзаже. Ни мы в командирском зале, ни зрители в обсервационном изменений не видели. Орлан удалился к генераторам фазового времени, а мы с Ольгой пошли ко мне. Мери тоже не находила перемен на экране — звезды как звезды, такое же их множество, шальных, беспорядочно, летящих.

— Что мы в иновремени, гарантирую, — сказала Ольга. — И хотя сдвиг по фазе незначителен, угол вылета из нашего времени накапливается. Я ожидаю вскоре значительных изменений пейзажа.

— Я погашу экраны, — предложила Мери. — Мы не отрываемся от них, а изменения накапливаются постепенно, и мы привыкаем к новому пейзажу, еще не разобрав, что он новый.

— Молчат рамиры, — повторил я слова Камагина, когда Мери занавесила комнатный экран.

— Рамирам надоело издеваться над нами, — убежденно объявила Ольга. — Если они равнодушные, то должны же они когда-нибудь оставить нас в покое.

По всему, рамиры либо не заметили нашего бегства, либо мы переставали интересовать их, либо — и такая мысль явилась мне — наш уход по фазовому времени их устраивает. Обо всем этом надо было размышлять — был тот случай, когда правильный ответ сразу не дается.

— Отдохни, — сказала Мери, и я прилег на диван. Она разбудила меня через час. Ольги не было.

— Посмотри на экран, — сказала Мери.

Я вскрикнул от неожиданности. Мы были в другом мире. Нет, это было все то же ядро Галактики, тот же неистовый звездный взрыв, тот же светоносный, светозарный ад! Но ядро было иное — то же и иное! Это трудно передать словами, это надо увидеть самому. День за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем мы с тоской наблюдали на звездных экранах одну постоянно воспроизводящую картину. А в течение одного нашего корабельного дня она переменилась. Да, это было ядро, но ядро в другом времени, не в прошлом, не будущем, а в ином!

— Мери, рамиры нас выпускают! — воскликнул я в восторге. — Нападения не будет!

С того дня прошло немало времени. Может быть, часов, может быть, столетий, а если мне скажут, что миллионолетий, я не удивлюсь. Время, в каком мы движемся, чужое. Приборы его измеряют. МУМ запоминает, рейсограф фиксирует на своих картинках, а я его не понимаю — оно не мое. И хотя Граций им распоряжается, а Осима и Камагин, попеременно сменяя друг друга, командуют им с такой же легкостью, как запасами активного вещества в трюмах, то увеличивая, то уменьшая искривление, — все равно я его не понимаю. Оно не мое. Оно чужое. Оно так и называется — иновремя! Ядро и вправду вмещает в себя все возможные будущие, оно реально всебудущное — иное в каждом возможном будущем. Но я не всебудущный. Это не по мне, как говорил Труб. Всебудущность пахнет всесущностью, в крайнем случае, вездесущностью. Нет, до таких высот мне не добраться! И нашим потомкам, я уверен, тоже. Я могу понять всю природу, но стать всей природой мне не по силам.