Русский флаг - Александр Борщаговский

— Хотя я и пожалован адмиральским чином, а по выходе в океан прошу вас, Иван Николаевич, берите бразды правления в свои руки. Давненько не ходил в море. Море не любит отступников, бывших мореходцев…

По уходе Изыльметьева Василий Степанович долго оставался в кабинете в странном оцепенении.

Скрипнула дверь. По легким шагам он узнал Юлию Егоровну, но не поднялся ей навстречу. Рука жены опустилась на седеющую голову Завойко.

— Устал, Васенька!

Он прижал ласковую руку щекой к плечу.

— Иван Николаевич ушел не простившись… Что с ним?

— Торопился… На фрегате бездна дел, за день всего не переделаешь.

— Пастухов нынче говорил, — удивилась Юлия Егоровна, — все готово к отплытию.

— Пастухов — мальчишка. По нем, если мачты поправлены да паруса на месте, можно и плыть. Мы решили для нижних чинов в жилой палубе железные печи поставить. Из цистерн. Тяжелый переход будет. В эту пору у берегов Камчатки мало кто решается плавать.

Юлия Егоровна присела на ручку кресла.

— У тебя какая-то тяжесть на душе, Васенька… Что-нибудь случилось?

— Да, нелегко, нелегко. Всех, кто назначен к переезду, забрать не сумеем.

— За ними придет компанейский корабль.

— Не верят. — Завойко повернулся к жене. — Впервые за все годы не верят. Убеждены, что стоит мне уехать отсюда… с тобой, с детьми, и уж ничто не будет от меня зависеть. Их и обвинять-то нельзя. Внезапные сборы в марте, прорубка канала во льду, поспешный уход кораблей в такое время, когда никто и не помышляет о выходе в море, — все это слишком странно. Куда уходит эскадра — не знают. От англичан пощады не ждут.

— Поговори с людьми, Вася, тебя послушают.

— Бесполезно, — тяжело сказал Завойко. — Час назад я был свидетелем печальной сцены… Квартирмейстер Усов жену увещевал. Напрасно, все напрасно. Доводы логики бессильны. Люди забыли даже о том, какой риск, какие невероятные трудности ждут нас в океане. Штормы, оледеневшие снасти, холод, а с высадкой — большие переходы пешком, никаких средств передвижения. Какие лишения ожидают детей!

Тревожное предчувствие заставило похолодеть Юлию Егоровну. Неужели он ждет от нее невозможного? Неужели хочет, чтобы она осталась в Петропавловске, согласилась на долгую разлуку, показавшуюся ей вдруг страшной?

"Вот как чувствуют себя жены, остающиеся здесь с детьми! — пронеслось в голове Юлии Егоровны. — Конечно, они не могут поверить в успокоительные слова, не могут, не могут".

— Не верят… — повторил Завойко, упорно думая о своем. — Мы с тобой знаем, что компанейские суда придут. Ты веришь в это…

— Да, я верю, — ответила она срывающимся голосом.

— Вот видишь. Ты нашла бы в себе силы остаться… на месяц-другой. Им труднее.

Она уже знала, чего хочет Василий Степанович. Безмолвный крик потряс все существо Юлии Егоровны, сердце ее то замирало, то бешено колотилось. Нет! Она не скажет этого первая! Он ждет ее самопожертвования, нескольких тихих слов, которые снимут камень с его души! Но у нее нет этих слов. Даже стон, рвущийся наружу, не может разжать сомкнувшихся челюстей. Расстаться?! Если Завойко уйдет один в море, случится несчастье, столкновение с неприятелем тогда станет, как почему-то думалось Юлии Егоровне, неизбежным. И наоборот, представляя себе своих детей на корабле, рядом с отцом, она как-то исключала возможность военных действий. "Аврора" без нее и детей — военный фрегат, содрогающийся от залпов, окутанный пороховым дымом. С ними — это мирный корабль, которому сопутствует удача.

Завойко ждал. Короткими движениями он поглаживал руку Юлии Егоровны. И даже эти прикосновения словно подталкивали ее, говорили: "Торопись, я жду! Да ну же, скажи, скажи!" Рыдания подступили к горлу, но Юлия Егоровна проглотила их, крепче сжав зубы. В глазах слезы — Василий Степанович не видел их. Но если она попытается заговорить, он все поймет. Нужно привыкнуть к ужасной мысли. Еще несколько мгновений — и она сможет обо всем говорить почти спокойно… Почти…

Юлия Егоровна не ответила.

— Наш долг, наша обязанность… Мы должны дать нравственный пример… Ты знаешь, как тяжело, как невыносимо тяжело мне такое решение…

Еще нельзя отвечать, еще не слушается голос.

— Только это и могло вселить в людей надежду… Кто знает, быть может, мое решение спасет вам жизнь, — повторил он испытанный аргумент.

— Не смей об этом, Вася! С тобой ничего не случится, слышишь, ничего!

— Я солдат, дружок. Дело идет о чести России, я предпочту смерть позору.

Наконец найден выход рыданиям, волнению, боли. Теперь никто не станет корить ее за слезы, за сбивчивый лепет.

— Судьба хранила тебя, Вася… — Юлия Егоровна прижимается к мужу, словно ищет у него защиты. — Ты будешь жить… Ничего не бойся, не думай о беде… У нас еще много счастья впереди… Долгие годы…

— Трудную жизнь подарил я тебе, — говорит Завойко голосом, полным нежности, — да разве мало в ней тепла, мало счастья? Помянут нас с тобой люди добрым словом, пожалеют о нас, дружок. Большего нам и не нужно… Верно?

— Да, — чуть слышно ответила она.

— Ты останешься, дружок?

— Я сама хотела просить тебя об этом… Буду ждать… Господин Мартынов позаботится о нас.

Завойко с облегчением закрыл глаза.

Через полчаса Юлия Егоровна суетилась по дому, расставляя вещи по местам. В кабинет Завойко доносился ее спокойный голос, и ему становилось легко на душе.

II

Решение Завойко имело неожиданные последствия.

Настя, узнав, что Юлия Егоровна остается с детьми в Петропавловске, присоединилась к ним. Она не раздумывала над своим решением, не взвешивала, не колебалась. Оно пришло сразу, уверенное, ясное. Она не могла оставить Юлию Егоровну, как не оставила бы свою мать или собственных детей.

У Насти были свои идеалы семьи, свои представления о долге мужа и жены, сложившиеся под влиянием сурового быта Камчатки. Здесь люди сходились навек, а уж долгим ли, коротким ли оказывался этот век, зависело не от них. Его укорачивали невзгоды, голодные весны, алчность купцов, мздоимство чиновничьей братии, жестокость чужеземных добытчиков-пиратов. Счастье кончалось вместе с жизнью. Мелочные, вздорные обстоятельства здесь были бессильны разрушить семью, разорвать честный, полюбовный союз. Жены терпеливо ждали возвращения мужей, ушедших морем в Большерецк, в Аян, на охоту или на добычу угля. Расставания неизбежны, и никому не приходило в голову жаловаться, роптать.

Она хотела стать женой Пастухова, флотского офицера, и станет, если не случится беды. "Пусть это будет нашим первым испытанием, — думала Настя, — первой разлукой и первой встречей в бесконечной череде разлук и встреч, из которых сложится вся наша жизнь…"

Иначе отнесся к этому Пастухов, когда Настя нашла его в порту и сообщила о своем решении. Они бродили по берегу, избегая людей, останавливаясь или ускоряя шаги, будто торопились куда-то.

Константин страдал. Это и радовало Настю и вызывало ответную волну жалости и тревоги, которой она не ощущала до встречи с Пастуховым.

— Я не могу поступить иначе… — сказала она. — Остается моя семья, самые дорогие, близкие люди…

— Настенька! Настенька! — повторял он с укоризной. — Мать для меня святыня, родная, кровная, но и она не могла бы заставить меня разлучиться с тобой.

— Мы скоро свидимся.

— Кто может предсказать?! Неужели ты вовсе не любишь меня…

Настя остановилась, заговорила срывающимся голосом:

— Я хочу быть достойной тебя, достойной славных людей, с которыми меня свела жизнь.

— Но если разлука затянется?

— Я буду ждать!

— Фрегат может уйти в крейсерство, в океан…

— Буду ждать! — упрямо твердила Настя.

— Все может случиться: бои, скитания, плен.

— Ждать! Буду ждать! — отвечала она, побледнев.

— Могут пройти годы.

Настя возразила с неожиданной твердостью:

— Я твоя жена, Константин. Жена морского офицера. Однажды Юлия Егоровна сказала: "Жена моряка — это прекрасная, нелегкая служба у нас в России". Не мешай мне. Это наше первое испытание. Нужно выдержать его. Я останусь.

Пастухову пришлось покориться. Настя возвысилась в его представлении, соединив необыкновенную привлекательность с душевной красотой и благородством. Опасение потерять ее причиняло ему глубокую боль.

Едва дождавшись конца молебствия, Завойко поспешил в порт. Освященные флаги взлетели на гафели судов. В воздухе затрепетали треугольники вымпелов. Офицеры и матросы заняли места. Зачернели куртки марсовых, взбиравшихся на свои посты по обледенелым снастям. В порту играл оркестр, но ветер срывал звуки с медных раструбов, как мертвую листву с ветвей, и швырял на утесы Сигнальной горы.