Том 6. Идиот - Федор Достоевский

Первые две главы второй части (Мышкин в Москве, слухи о нем, письмо его к Аглае, возвращение и визит к Лебедеву) были встречены Майковым очень сочувственно: он увидел в них «мастерство великого художника <…> в рисовании даже силуэтов, но исполненных характерности»[63]. В более позднем письме от 30 сентября ст. ст. (когда уже была напечатана вся вторая часть и начало третьей) Майков, утверждая, что «прозреваемая» им идея «великолепна», от лица читателей повторил свой «главный упрек в фантастичности лиц».[64]

Подобную же эволюцию претерпели высказывания о романе H. H. Страхова. В письме от середины марта 1868 г. он одобрил замысел: «Какая прекрасная мысль! Мудрость, открытая младенческой душе и недоступная для мудрых и разумных, — так я понял Вашу задачу. Напрасно вы боитесь вялости; мне кажется, с „Преступления и наказания“ Ваша манера окончательно установилась, и в этом отношении я не нашел в первой части „Идиота“ никакого недостатка».[65] Познакомившись с продолжением романа, за исключением четырех последних глав, Страхов обещал Достоевскому написать статью об «Идиоте», которого он читал «с жадностью и величайшим вниманием» (письмо от 31 января 1869 г.).[66] Однако намерения своего он не выполнил. Косвенный упрек себе как автору «Идиота» Достоевский прочел в опубликованной в январском номере «Зари» статье Страхова, в которой «Война и мир» противополагалась произведениям с «запутанными и таинственными приключениями», «описанием грязных и ужасных сцен», «изображением страшных душевных мук».[67] Спустя два года Страхов, вновь вернувшись к сопоставлению Толстого и Достоевского, прямо и категорично признал «Идиота» неудачей писателя. «Очевидно — по содержанию, по обилию и разнообразию идей, — писал он Достоевскому 22 февраля ст. ст. 1871 г., — Вы у нас первый человек, и сам Толстой сравнительно с Вами однообразен. Этому не противоречит то, что на всем Вашем лежит особенный и резкий колорит. Но очевидно же: Вы пишете большею частью для избранной публики, и Вы загромождаете Ваши произведения, слишком их усложняете. Если бы ткань Ваших рассказов была проще, они бы действовали сильнее. Например „Игрок“, „Вечный муж“ произвели самое ясное впечатление, а все, что Вы вложили в „Идиота“, пропало даром. Этот недостаток, разумеется, находится в связи с Вашими достоинствами <…> И весь секрет, мне кажется, состоит в том, чтобы ослабить творчество, понизить тонкость анализа, вместо двадцати образов и сотни сцен остановиться на одном образе и десятке сцен. Простите <…> Чувствую, что касаюсь великой тайны, что предлагаю Вам нелепейший совет перестать быть самим собою, перестать быть Достоевским>.[68]

Сам писатель с частью этих замечаний вполне соглашался. Закончив роман, он не был доволен им, считал, что «не выразил и 10-й доли того, что <…> хотел выразить», «хотя все-таки, — признавался он С. А. Ивановой в письме от 25 января (6 февраля) 1869 г., — я от него не отрицаюсь и люблю мою неудавшуюся мысль до сих пор» (XXIX, кн. 1, 10)

Вместе с тем, размышляя над предъявленными ему требованиями и соотнося «Идиота» с современной ему литературой, Достоевский отчетливо осознавал отличительные черты своей манеры и отвергал рекомендации, которые помешали бы ему «быть самим собой». В этом плане особо следует отметить встречающиеся в его ответных письмах Майкову и Страхову периода работы над «Идиотом» самохарактеристики. 11(23) декабря 1868 г. Достоевский писал Майкову: «Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики». Утверждая, что его «идеализм» реальнее «ихнего» реализма, писатель замечал, что если бы «порассказать» о том, что «мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии», критики-«реалисты», привыкшие к изображению одного лишь прочно устоявшегося и оформившегося, «закричат, что это фантазия!», в то время как именно это есть, по его убеждению, «исконный, настоящий реализм!» По сравнению с поставленной им перед собой задачей создания образа «положительно прекрасного человека» бледным и незначительным казался ему герой А. Н. Островского Любим Торцов, воплощавший, по заключению автора «Идиота» в том же письме, «все, что идеального позволил себе их реализм» (XXVIII, кн. 2, 329). Откликаясь в письме к Страхову от 26 февраля (10 марта) 1869 г. на статью его о Толстом и «с жадностию» ожидая его «мнения» об «Идиоте», Достоевский подчеркивал: «У меня свой особенный взгляд на действительность (в искусстве), и то, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного. Обыденность явлений и казенный взгляд на них, по-моему, не есть еще реализм, а даже напротив». И далее в развитие мысли нереализованного авторского отступления из летних набросков к «Идиоту» 1868 г. (см. с. 633) спрашивал своего адресата: «Неужели фантастический мой „Идиот“ не есть действительность, да еще самая обыденная! Да именно теперь-то и должны быть такие характеры в наших оторванных от земли слоях общества, — слоях, которые в действительности становятся фантастичными. Но нечего говорить! В романе много написано наскоро, много растянуто и не удалось, но кой-что и удалось. Я не за роман, а я за идею мою стою» (XXIX, кн.1, 19).

Из ранних эпистолярных откликов более всего могло обрадовать Достоевского сообщение о возбужденном после появления первой части интересе к «Идиоту» у читающей публики его давнего знакомого доктора С. Д. Яновского, писавшего из Москвы 12 апреля ст. ст. 1868 г. о том, что «масса вся, безусловно вся в восторге!» и «везде», «в клубе, в маленьких салонах, в вагонах на железной дороге», только и говорят о последнем романе Достоевского, от которого, по высказываниям, «просто не оторвешься до последней страницы». Самому Яновскому личность Мышкина полюбилась так, «как любишь только самого себя», а в истории Мари, рассказе о сюжете картины «из одной головы» приговоренного, сцене разгадывания характеров сестер он увидел «торжество таланта» Достоевского.[69]

Об успехе «Идиота» у читателей свидетельствуют и отзывы газет о первой части романа. Корреспондент «Голоса» в обзоре «Библиография и журналистика» объявлял, что «Идиот» «обещает быть интереснее романа „Преступление и наказание“ <…>, хотя и страдает теми же недостатками — некоторою растянутостью и частыми повторениями какого-нибудь одного и того же душевного движения», и трактует образ князя Мышкина как «тип», который «в таком широком размере встречается, может быть, в первый еще раз в нашей литературе», но в жизни представляет «далеко не новость»: общество часто «клеймит» таких людей «позорным именем дураков и идиотов», но они «по достоинствам ума и сердца стоят несравненно выше своих подлинных хулителей»[70]. Составитель «Хроники общественной жизни» в «Биржевых ведомостях» выделял «Идиота» как произведение, которое «оставляет за собою всё, что появилось в нынешнем году в других журналах по части беллетристики», и отмечая глубину и «совершенство» психологического анализа в романе, подчеркнул внутреннее родство центрального героя и его создателя. «Каждое слово, каждое движение героя романа, князя Мышкина, — писал он, — не только строго обдумано и глубоко прочувствовано автором, но и как бы пережито им самим».[71] По определению рецензента «Русского инвалида» А. П— на, «трудно угадать», что сделает автор с Мышкиным, «взрослым ребенком», «этим оригинальным лицом, насколько рельефно удастся ему сопоставить искусственность нашей жизни с непосредственной натурой, но уже теперь можно сказать, что роман будет читаться с большим интересом. Интрига завязана необыкновенно искусно, изложение прекрасное, не страдающее даже длиннотами, столь обыкновенными в произведениях г. Достоевского».[72]

Наиболее обстоятельный и серьезный разбор первой части романа был дан в статье «Письма о русской журналистике. „Идиот“. Роман Достоевского», помещенной в «Харьковских губернских ведомостях», за подписью «К». «Письма» начинались с напоминания о «замечательно-гуманном» отношении Достоевского к «униженным и оскорбленным личностям» и его умении «верно схватить момент высшего потрясения человеческой души и вообще следить за постепенным развитием ее движений» как о тех качествах его дарования и особенностях литературного направления, которые вели к «Идиоту». Обозначившиеся контуры построения романа в статье характеризовались следующим образом: «… пред читателем проходит ряд людей действительно живых, верных той почве, на которой они выросли, той обстановке, при которой слагался их нравственный мир, и притом лиц не одного какого-нибудь кружка, а самых разнообразных общественных положений и степени умственного и нравственного развития, людей симпатичных и таких, в которых трудно подметить хоть бы слабые остатки человеческого образа, наконец несчастных людей, изображать которых автор особенно мастер <…> В круговороте жизни, в который автор бросает своего героя, — на идиота не обращают внимания; когда же при столкновении с ним личность героя высказывается во всей ее нравственной красоте, впечатление, наносимое ею, так сильно, что сдержанность и маска спадает с действующих лиц и нравственный их мир резко обозначается. Вокруг героя и при сильном с его стороны участии развивается ход событий, исполненный драматизма». В заключение рецензент высказывал предположение об идейном смысле романа. «Трудно на основании одной только части романа судить, что автор задумал сделать из своего произведения, но его роман, очевидно, задуман широко, по крайней мере этот тип младенчески непрактичного человека, но со всей прелестью правды и нравственной чистоты, в таких широких размерах впервые является в нашей литературе».[73]