Том 3. Городок - Надежда Александровна Лохвицкая

ноги…

– У неё скорее фигура смазливая, чем лицо.

– Характер у неё смазливый, а не фигура.

– Несчастный муж! Жена, кажется, продаётся направо и налево…

– Женщине шестой десяток, и вечно за ней хвост мальчишек.

– Очевидно, умная женщина. Раз ей шестьдесят лет, да ещё и урод она, и одевается скверно, так за что же ей платят?

– Анну Павловна умна? Вот уж разодолжили! Дура петая-перепетая.

– А много ли им нужно! Была бы хорошенькая мордочка.

– Да одевалась бы хорошо.

– Так, значит, она хорошенькая?

– Совершенная цапля, только коротенькая… Кривая.

– Ну вот! А вы говорите, продаётся. Сама всем платит.

– Что же – значит, богатая?

– Ломанного гроша нет. Я ей сама старую шляпку подарила.

– Так как же тогда? Чем же она платит?

– Ах, какая вы наивная! Уж поверьте, что на это найдётся.

– А на вид ей не более тридцати.

– Ах, какая вы наивная! Ей на вид все восемьдесят.

Это разговор специально дамский.

Для возбуждения мужских страстей вы вскользь бросаете:

– Интересно мнение большинства. Следует нам вообще объединиться, разъединиться или отъединиться?

Тут пойдёт.

В общем, эти разговоры, если их не сбивать, могут длиться часа три-четыре.

Но если вам захочется есть, то вы всегда можете мгновенно погасить энтузиазм толпы и элоквенцию ораторов простой фразой, произнесённой вполголоса:

– Ах, я и забыла! Меня просили продать тридцать билетов на благотворительную лотерею. И куда это я их засунула… надо поискать.

Ровно через полторы минуты ваша комната останется пустой.

Окурки, бумажки от конфет, сизый дым, огрызки печенья – унылые клочья былого файфоклока – унылые файфоклочья.

Последние крики на лестнице:

– Заходите!

– Позвоните!

– Шшш… не крие па сюр лескалье![39]

Тоска

Не по-настоящему живем мы, а как-то «пока»,

И развилась у нас по родине тоска,

Так называемая ностальгия.

Мучают нас воспоминания дорогие,

И каждый по-своему скулит,

Что жизнь его больше не веселит.

 Если увериться в этом хотите

Загляните хотя бы в «The Kitty»,

Возьмите кулебяки кусок.

 Сядьте в уголок,

Да последите за беженской братией нашей,

Как ест она русский борщ с русской кашей.

Ведь чтобы так – извините – жрать,

 Нужно действительно за родину-мать

 Глубоко страдать.

И искать, как спириты с миром загробным,

Общения с нею хоть путем утробным.

* * *

Тоскуют писатели наши и поэты,

Печатают в газетах статьи и сонеты.

 О милом былом,

 Сданном на слом.

Lolo хочет звона московских колоколен,

Без колоколен Lolo совсем болен,

Аверченко, как жуир и фант,

Требует – восстановить прежний прейскурант

На все блюда и на все вина,

Чтобы шесть гривен была лососина,

Два с полтиной бутылка бордо

И полтора рубля турнедо.

 Тоже Москву надо

 И Дону-Аминадо.

Поет Аминадо печальные песни:

 Аминадо, хоть тресни,

 Хочет жить на Пресне.

А публицисты и журналисты,

И лаконичны, и цветисты,

Пишут, что им нужен прежний быт,

Когда каждый был одет и сыт.

(Милые! Уж будто и в самом деле

Все на Руси, сколько хотели,

 Столько и ели?)

* * *

У бывшего помещика ностальгия

Принимает формы другие:

Эх-ма! Ведь теперь осенняя пора!

Теперь бы махнуть на хутора!

Вскочить бы рано, задолго до света,

Пока земля росою одета,

Выйти бы на крыльцо,

Перекинуть бы через плечо ружьецо,

Свистнуть собаку, да в поле

За этими, ушатыми… как их… зайцы, что-ли?..

 Идти по меже. Собака впереди.

 Веет ветерок. Сердце стучит в груди…

Вдруг заяц! Ту-бо! Смирно! Ни слова!

 Приложился… Трах! Бац! Готово!

 Всадил дроби заряд

 Прямо собаке в зад.

А потом, вечерком, в кругу семейном чинном

Выковыривать дробинки ножом перочинным…

* * *

Ну что же, я ведь тоже проливала слезы

По поводу нашей русской березы:

«Ах, помню я, помню весенний рассвет!

Ах, жду я, жду солнца, которого нет…

Вижу на обрыве, у самой речки

Теплятся березыньки – божьи свечки.

Тонкие, белые – зыбкий сон

Печалью, молитвою заворожен.

Обняла бы вас, белые, белыми руками,

Пела, причитала бы, качалась бы с вами…»

* * *

А еще посмотрела бы я на русского мужика,

Хитрого, ярославского, тверского кулака,

Чтоб чесал он особой ухваткой,

Как чешут только русские мужики, –

Большим пальцем левой руки

Под правой лопаткой.

Чтоб шел он с корзиной в Охотный ряд,

Глаза лукаво косят,

Мохрится бороденка

– Барин! Купи куренка!

– Ну и куренок! Старый петух.

– Старый?! Скажут тоже!

– Старый! Да ен, може,

На два года тебя моложе!

* * *

Эх, видно, все мы из одного теста!

Вспоминаю я тоже Москву, Кремль, Лобное место…

Небо наше синее – синьки голубей…

На площади старуха кормит голубей:

«Гули-гули, сизые, поклюйте на дорогу,

Порасправьте крылышки, да кыш-ш… Прямо к Богу.

Получите, гулиньки, Божью благодать

Да вернитесь к вечеру вечерню ворковать».

…– Плачьте, люди, плачьте, не стыдясь печали!

Сизые голуби над Кремлем летали!

* * *

Я сегодня с утра несчастна:

Прождала почты напрасно,

Пролила духов целый флакон

И не могла дописать фельетон.

От сего моя ностальгия приняла новую форму

И утратила всякую норму,

Et ma position est critique.[40]

Нужна мне и береза, и тверской мужик,

И мечтаю я о Лобном месте –

И всего этого хочу я вместе!

Нужно, чтоб утолить мою тоску,

Этому самому мужику,

На этом самом Лобном месте

Да этой самой березой

Всыпать, не жалея доброй дозы,

Порцию этак штук в двести.

 Вот. Хочу всего вместе!

Счастье

(Рассказ петербургской дамы)

Мне удивительно везет! Если бы мои кольца не были распроданы, я бы нарочно для пробы бросила одно из них в воду, и