Крестом и стволом - Михаил Серегин

Тохтарова он нашел не сразу. Начальника СИЗО не было ни в УВД, ни в здании изолятора, и только дежуривший на вахте райадминистрации старый дед сказал священнику, что Тохтаров, поди, на бывших складах райпотребсоюза и должен как раз сейчас получать мыло и посуду. Отец Василий сердечно поблагодарил вахтера и двинулся на склады.

Марат Ибрагимович и впрямь оказался на складах и в настоящий момент отчаянно ругался с кладовщиком.

– Ну какую тебе еще бумагу надо?! – жестикулировал он.

– Доверенность, – не сдавался кладовщик.

– А это что?! Я тебе что, не доверенность привез?! – сердито вопрошал он, яростно тыкая пальцем в пачку бумаг на столе.

– Мне другая доверенность нужна, от Ковалева, – на глазах теряя сдержанность, объяснял кладовщик.

Отец Василий дождался момента, когда кладовщик сдался и, взяв с Тохтарова честное слово, что он завтра же привезет нужную бумагу, выдал четыре ящика хозяйственного мыла, и подошел.

– Привет, Марат Ибрагимович, – протянул он руку начальнику СИЗО.

– Здравствуйте, батюшка, – вздохнул Тохтаров и сразу же перешел к делу. – Вы уж извините, но не могли бы вы перенести свою встречу… с контингентом?

– Это еще почему? – удивился священник.

– Не ко времени это сейчас, – махнул рукой Тохтаров. – Знаете… сейчас, да еще и исповедь, – с сомнением покачал он головой. – Вы извините меня, отец Василий, это напоминает дурную шутку.

Отец Василий опешил:

– Вы же сами Пшенкину передали для меня, что можно. И, потом, знаете, я такими вещами не шучу и вам не советую!

– Ладно, извините, – сразу сдал назад понявший, что ляпнул не по делу, Тохтаров. – Если вы настаиваете, поехали.

Через десять минут отец Василий уже следовал на своих «Жигулях» за фургоном Тохтарова, а еще через полчаса входил в здание второго изолятора.

За какие-нибудь сутки-двое Ковалев сделал достаточно много. Работавшие на него пропитые личности практически целиком ободрали начавшую обваливаться со стен штукатурку, а кое-где даже наново оштукатурили. Двери – все до единой – сияли свежим кузбасслаком, а гора сгнивших отопительных труб, явно в нарушение служебных требований, поднялась выше забора. Хотя, конечно, без помощи того же Тохтарова и всеми ругаемой усть-кудеярской администрации здесь не обошлось. И сварочные аппараты, и цемент, да и хоть то же мыло должен был кто-то выдать.

Ковалева здесь не было, но на проходной сидел человек Тохтарова, так что священника пропустили. И только внутри начались проблемы. Работавший со своими подследственными в поте лица Пшенкин заартачился сразу.

– Не знаю ничего! – выпучил он глаза. – Не было мне указания попов сюда пропускать!

– Так позвони Ковалеву, он распорядится, – нервно посоветовал Тохтаров. Не то чтобы он был на стороне отца Василия, но Пшенкин, это было видно по всему, его изрядно раздражал.

– В отъезде Ковалев, – мрачно сказал Пшенкин.

– Тогда и голову не морочь, – махнул рукой Тохтаров. – Вон, посади его в кухне, дай человека на конвой, и дело с концом!

После недолгих препирательств и взаимных упреков и обвинений так и поступили. Отца Василия препроводили на кухню, и он с удивлением обнаружил, что и внутри помещения дела идут на лад, даже стены уже покрашены. Правда, кухня сейчас использовалась то ли под склад, то ли под мастерскую. В углу одиноко стоял подключенный сварочный аппарат, а на длинном, сваренном из уголков, с надежно привинченными свежеоструганными досками столе штабелями стояли банки с краской и ящики с гвоздями и электродами.

– Гвозди и электроды убрать! – сразу жестко распорядился Тохтаров. – А краска пусть стоит. – Он повернулся к священнику: – Ну что, батюшка, кого вам пригласить?

Отец Василий глянул в записную книжку:

– Давайте с Батманова Сергея Ивановича начнем.

Когда конвойный привел Батманова и, дождавшись кивка священника, вышел за дверь, отец Василий неторопливо, с чувством прочел пятидесятый псалом, продолжил тропарями, завершил иерейскими молитвами и обратился к Сергею:

– Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое.

Батманов испуганно на него посмотрел, как бы вопрошая, можно ли начинать, и, прочитав в глазах священника поощрение, начал то ли пересказ печальной своей жизни, то ли следственные показания. Он путался, пытался что-то объяснить и оправдать, но отец Василий не мешал, и постепенно Сергей успокоился и оттаял.

В его исповеди не было почти ничего, что отец Василий уже не услышал на исповедях других, куда как более законопослушных устькудеярцев. Самое удивительное, в свое время исповедь самого отца Василия выглядела бы примерно так же. Много страха, еще больше скрытой гордыни и слишком мало собственно раскаяния. Но священник понимал, что это только начало, и, когда он придет в следующий раз, Батманов многое переоценит. Потому что, однажды ступив на путь к богу, душа словно вспоминает свое истинное предназначение, и это забыть уже невозможно.

Затем был второй, затем третий, четвертый. Уже начал время от времени тревожно заглядывать в дверь, нарушая все мыслимые православные нормы, нехристь Тохтаров, но отец Василий был слеп и глух к его многозначительным гримасам и приглашал одного вновь обретенного прихожанина за другим.

Надо сказать, из этих исповедей он узнал и многое, не относящееся непосредственно к грехам. Арестанты, видимо, надеясь, что тайно сказанное ими на исповеди будет как-то использоваться священником, жаловались на побои и прямые пытки, без тени сомнения раскрывали тайну следствия, и именно от них священник узнал, что почти каждого арестанта долго и болезненно допрашивали на предмет, кто такой Бухгалтер. Канувшие в неизвестность деньги покойного Парфена и поныне давили на совершенно непричастных к тайне их исчезновения людей.

А на пятый час почти беспрерывного отпущения грехов отец Василий услышал такое, во что даже не сразу поверил.

– Коваль свою команду сбивает, – тусклым голосом сообщил ему крепенький такой, но еще совсем молодой светловолосый парнишка.

– То есть? – ошарашенно нарушил точно выверенный процесс исповедания священник.

– Собирает тех, кто под ним работать будет, – проглотил слюну мальчишка. – Наши пацаны не хотят, так Пшенкин их за ноги головой вниз подвесил… На целую ночь.

– Что-то я не пойму, – нахмурился отец Василий. – Как это, под ним работать? На милицию, что ли, осведомителями?

– Не-е, не на ментовку, – отрицательно покачал головой мальчишка. – Лично на Коваля. Он сейчас на место Парфена метит. Только куда ему. Он парфеновского мизинца не стоит, упавший человек, никто с ним работать не будет.

Это была новость. Некоторое время отец Василий даже не обращал внимания на то, что ему говорит парень. Он переваривал услышанное. Получалось так, что Ковалев использовал безвластие отнюдь не для того, чтобы преступность извести. «Господи, помилуй, ибо грешен! – чуть не заплакал отец Василий. – Истинно, не ведал, что творил!»

– Батюшка! Что с вами? – встревожился парень. – Чего это вы говорите?

– И у меня грехи есть, чадо, и у меня, – признался священник. Он не мог сказать этого мальчишке, но сам-то он прекрасно помнил, как лично, из самых лучших побуждений и добрых намерений, подал эту идею Ковалеву. Да разве же он мог знать, чем все обернется?!

После того как он отпустил мальчику грехи и отправил назад в камеру, к нему ворвался Тохтаров:

– Батюшка, мы так не договаривались! Вы посмотрите, сколько времени! Половина двенадцатого ночи! Сколько можно вас ждать?! Пшенкин уже на говно весь изошел!

– Что, работать мешаю? – язвительно усмехнулся отец Василий. – Скажи этому вурдалаку, я уже ухожу, – он посмотрел на конвойного. – Приведите мне того, что в крайней камере сидит, рыжий такой, со шрамом на шее.

– Чукалина, что ли? – засомневался конвойный. – Ладно, батюшка, сейчас.

«Какого Чукалина? – хотел поправить его священник. – Саньку Коробейника, – но передумал. Чукалин так Чукалин. Кого бог ему направит, того он и примет.

Но бог направил к нему именно Коробейника. Санька тихо вошел, огляделся и присел на лавку рядом со священником. В двери еще раз показалась и исчезла взлохмаченная седая голова Тохтарова, но помешать отцу Василию он так и не решился.

– Ну, здравствуй, Санек, – дернул кадыком отец Василий.

– Здравствуй, Мишаня, – не опуская глаз, ответил Коробейник.

– Под чужой фамилией ходишь? – спросил отец Василий.

– Ты вроде тоже на другое «погоняло» откликаешься, Мишаня. И бороду, я смотрю, отпустил.

– Не хочешь грехи исповедать перед господом своим?

– Я не вызывался, – отрицательно покачал головой Коробейник.

Оба замолчали. Отец Василий не мог «предъявить» Саньке ничего, в конце концов, жизнь и не такие фортеля выкидывает. И все равно ему было очень и очень обидно.