О Христе и Церкви - Александр Мень

ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ИИСУСА

Вопрос о человеческой индивидуальности Иисуса некоторым людям кажется совершенно неважным, потому что внутренне воспринимая Христа Спасителя, видя Его внутренне, они полагают, что уже совершенно не имеет значения, каков Он был в глазах окружавших Его людей. Но догматически, богословски, глубинно это на самом деле очень важно. Потому что иной подход как бы сползает в сторону монофизитства - древней ереси, которая видела в Христе только Божественное, но не видела в Нем человеческого. И именно Вселенские Соборы настоя-ли на том, что Христос был совершенный Человек. Совершенный не в том смысле, что Он был каким-то совершенным, прекрасным человеком, - это и так очевидно, а в том, что Он был полностью человеком. Во всем, кроме греха, Он был человеком. Если мы это воспринимаем во всей тайне Богочеловечества, которая для нас так важна, то разве может существовать человек без каких-то ярких индивидуальных черт, без каких-то особенностей, которые Его личность обрисовывают?

Разумеется, в прямом смысле слова в Евангелии мы этого не найдем. Потому что Евангелие написано как книга не беллетристическая, не историко-описательная, там нет Его портрета, нет каких-то черт, которые мы привыкли находить в романах или у античных авторов: Он делал то-то, Он выглядел так-то. Поэтому довольно трудно обрисовать Его образ, как нас учили когда-то в школе, скажем, как образ Кутузова в романе "Война и мир".

Образ Христа в Евангелии трудно найти в такой полноте, как писали выдумывавшие, создававшие Его образ люди. Но тем не менее, поскольку нам это важно, мы можем все-таки вычленить в Евангелии такие моменты, которые для нас дороги. Иногда дороги принципиально, потому что Его способ жизни и действия является для нас примером и живым образцом. А с другой стороны, дороги просто сами по себе, как, скажем, Его излюбленные способы выражаться - это вовсе не значит, что мы должны выражаться именно так, но Иисус нам становится ближе, когда мы понимаем, какие у Него были привыч-ные, избираемые Им слова. Для того чтобы не выдумывать, а именно най-ти подлинные черты, конечно, требуется некоторая работа. Но вот вам набросок.

Его легко увидеть по контрасту. Возь-мем пророка - он ходит в какой-то необычайной одежде: Илья-пророк ходит во власянице, Иоанн Креститель в шкуре верблюжьей. Назореи не стригут волос, духовенство носит свою одежду, философы имеют свою форму (в древности у философов была форма - такой плащ короткий, и все знали: вот идет философ). То есть люди как-то выделяются. Примечательно, что у Христа ничего подобного не было.

Дальше. Мы очень редко находим у Него такой исключительно возвышенный пафос, который был у пророков, у поэтов. Он говорил очень простым языком. Хотя сейчас в Евангелии, которое переведено в ХIХ в., это не так заметно, потому что евангельский текст стал для нас священным, но на самом деле в оригинале речь очень проста, ее даже передать трудно.

Что Он любил? Он любил гиперболы. Надо же было придумать про верблюда и игольное ушко; сколько толкователей говорили, что это не верблюд, а канат из верблюжьего волоса, что это были такие узкие ворота, которые назывались игольными ушками, и что в них не может пройти верблюд, - а Он имел в виду обыкновенного здоровенного верблюда и настоящее маленькое игольное ушко. И когда Он говорил, что фарисеи отцеживают комара и проглатывают верблюда, это опять излюбленный Его способ выражаться. И когда Он говорил, что зерно горчичное - самое маленькое из всех зерен, - это тоже гипербола; совершенно не обязательно, чтобы оно было ботанически самое маленькое, но важно, что оно вырастает в такое большое дерево. Вероятно, это не баобаб вырастал, но, вы понимаете, это образ по контрасту.

Некоторые детали, которые при первом чтении должны бросаться в глаза, оказываются опять гиперболами. Женщина, которая замесила тесто, положила туда закваску и взяла определенное количество муки - тем количест-вом муки, которое там указано, можно накормить не семью, а целый полк. А почему? Потому что она берет горсточку этой за-кваски и берет кучу муки. И, конечно, здесь был элемент педагогический - чтобы это запомнилось. Понимаете, это ярко! У Него не было стертых изречений, таких максим - стандартных, среднеарифметических. И "до неба вознесшийся, до ада низвергнешься" - это тоже очень характерное для Него высказывание.

Мы даже образ жизни Его можем почувствовать. "Утром вставши рано, когда еще не восходило солнце, пошел, уединился в молитве" - значит, Он вставал рано. Он любил уединяться; можно найти много мест о том, что Он любил уединяться, но когда за Ним приходили, Он тут же откликался, Он не говорил: о, оставьте! Есть старинное предание об одном подвижнике, который сидел на высоком столпе и там предавался созерцанию; это был великий подвижник, но когда к нему пришли мать, родные, он сказал, что не будет иметь с ними дела, "умрох бо миру", как говорится там. Мы, конечно, уважаем его, но у Христа мы не находим этого, Он сразу спускается. Вот, например, в рассказе Марка Он ушел, уединился, но тут же собрался народ, и Петр к Нему побежал: "Все Тебя ищут". Он ответил: "Я для того и пришел", - и пошел туда. И евангелист Марк говорит, что собрался народ, так что некогда было и поесть. Это значит, что жизнь Его была насыщена все время.

Или если проследить географически Его пути по карте: встал и пошел, и пришел, скажем, в Самарию. Это все пешком, в условиях довольно жаркого климата, огромные расстояния. И только в одном месте Евангелия, как вы все помните, сказано, что Он утомился во время жары - жара бывает там до 40-50 градусов, - когда Он сел у колодца в Самарии. Значит, мы не можем Его представить каким-то хрупким, воздушным, как Его изображали на слащавых католических картинках прошлого столетия. "Пошел и удалился туда-то" - это значит десятки километров прошел.

Некоторые авторы подчеркивают: Христос никогда не смеялся. Прямого текста, где было бы сказано, что Он смеялся, нет, но юмора и иронии в Его речах очень много. Кстати сказать, Христос создал жанр притчи, потому что в Ветхом Завете слово "притча" означало афоризм (было такое слово машал, оно означало "краткая мысль"; мы его переводим как "притча"). А маленькая новелла, рассказ почти не встречались; бывали такие случаи, но их буквально считанные единицы во всем толстом Ветхом Завете. И Христос был первым, кто эти маленькие новеллы превратил в изложение каких-то высоких истин. А зачем, почему? Потому что это было слово жизни. А какое же "слово жизни", если сказать, что "все народы равны"? Это общее место. Он рассказывает притчу, скажем, о милосердном самарянине. И заметьте, что в этих рассказах, этих новеллах вывода почти никогда не бывает (как в баснях: "Мораль сей басни такова..." - этого не бывает). Почему? Это не случайно. Потому что в притче Он дает ситуацию, и человек должен внутренне, как говорят, экзи-стенциально, почувствовать эту ситуацию и найти ответ. Свой ответ. Ведь в притче о милосердном самарянине на вопрос "кто ближний?" книжник же нашел ответ! Христос просто рассказал, что была такая ситуация, и спрашивает, кто ближний? Собеседник говорит: тот, кто сотворил ему милость. Тогда Он отвечает: иди и твори то же самое. Вот сегодня в Евангелии читалось слово Христово, Он объяснял ученикам модель притчи о сеятеле и сказал: вам дано все ясно, а им в притче. Почему? Потому что Он учеников готовил быть проповедниками, и Он им показывал эту схему, каркас, на котором притча держится. А когда Он ее давал людям, она должна была звучать без этого заднего плана, чтоб люди сами нашли ответ. Кстати, и тайну своего служения Он не декларировал, а спросил: за кого принимают Меня люди? За кого вы Меня почитаете? То есть Он всегда ждал активности со стороны людей, чтобы они нашли этот ответ.

Так вот, возвращаясь к иронии, к юмору, я бы сказал, что семьдесят процентов притч должны были быть произнесены и услышаны с улыбкой. Начиная даже с маленького примера, когда Он говорит: "Ну, ничем не угодишь им. Пришел Иоанн Креститель, не ест, не пьет, живет в пустыне - говорят: "в нем бес". Пришел Сын Человеческий, ест и пьет - говорят: "вот, обжора и пьяница"". И дальше Он говорит: "Вы похожи на детей, которые играют в игру", - и спел им детскую песенку из какой-то неизвестной нам игры: "Мы вам пели печальные песни, а вы не плакали, мы вам веселые песни пели, а вы не смеялись"; то есть "до вас никак не доходит".

Теперь дальше. Скажем, когда человек устает, когда он чувствует, что не может до Бога достучаться, Христос приводит ему историю почти чеховскую, о том, как вдова "достала" судью, который Бога не боялся и людей не стыдился, но вот с этой вдовой ему пришлось считаться, так как он понял, что она вообще не даст ему жизни. Это вовсе не значит, что Он предлагал людям, так сказать, заниматься таким сутяжничеством, - Он просто показал, что такое истинная настойчивость.

Или о человеке, который должен был принять гостей, но у него ничего не было и он побежал к другу, к соседу, а тот: я уже сплю, я не могу встать... А этот все равно стучит, и тот подумал: он же мне спать не даст, - пошел и дал. А почему, для чего это нужно было? Потому что люди, воспринимая эту картину, как-то вспыхивали. Они не сидели занудно, слушая какие-то нравоучительные истории. Они, наверняка, улыбались, когда Он это рассказывал. У нас эти тексты сакрализированы. Они и сохраняют свою сакральность, но сакральность раскованную, сакральность, я бы сказал, с улыбкой. И очень многие притчи таковы. И даже та притча, которая кажется нам трогательной, - она, учитывая нравы людей Востока, тоже с улыбкой слушалась. Женщина потеряла деньги. Но когда она подметала пол и нашла их, она не просто сказала: ну, слава Богу, - и положила их; она побежала к соседям: "Слушайте, смотрите, я же нашла деньги, что потеряла", - это живая сценка. (У нас об этом очень хорошо написано в "Богословских трудах", в эссе, которое называется, если я не ошибаюсь, "Евангельские мотивы".) Понимаете, это была и Его жизнь.