Храм Духа Святого - Фланнери О’Коннор

— Он столб качнул на той стороне! — завизжала она и, не успел он слова сказать, спрыгнула с капота и бросилась бежать вдоль края дамбы, пузыря подол желтого платьишка.

— Подальше от края, подальше! — проорал он, но она уже добежала до столба и присела на корточки посмотреть, насколько он накренился. Потом, потянувшись к яме, погрозила бульдозеристу кулаком. Он, не останавливаясь, помахал ей. В мизинце ее, подумал старик, больше толка и соображения, чем в головах у всей этой разнесчастной семейки. Он с гордостью смотрел, как она идет обратно.

Прямая челка ее густых, отменных, песочного цвета волос — точь-в-точь как у него, когда он еще был при шевелюре, — доходила почти до глаз, а по бокам они были острижены на уровне мочек, так что получалось подобие двери, вводящей в центральную часть лица. Очки у нее, как и у него, были в серебристой оправе, и даже походка такая же — резкая и в то же время аккуратная, чуть вперед животом, с этакой полураскачкой-полушарканьем. Она шла по самой кромке дамбы, ставя правую ступню чуть ли не край в край.

— Я сказал, подальше от ямы! — крикнул он. — Разобьешься и не увидишь, чего здесь понастроят.

Он всегда зорко следил, чтобы она избегала опасностей. Не позволял усаживаться в змеиных местах и совать руки в кусты, где могли водиться шершни.

Она продолжала идти вдоль обрыва, не сдвинувшись ни на дюйм. Она переняла его привычку не слышать, когда не хочется, и, поскольку этому приемчику он сам научил ее, ему ничего не оставалось, как восхищаться уверенностью, с которой она пускала его в ход. Он предвидел, что потом, в его нынешнем возрасте выборочная глухота хорошо ей послужит. Вернувшись к машине, она без единого слова забралась обратно на капот и опять поставила ноги старику на плечи, как будто он был деталью автомобиля. Ее внимание вновь притянул к себе дальний бульдозер.

— Учти, не будешь слушаться — кой-чего не получишь, — сказал дед.

Он был за дисциплину, но ее не хлестнул ни разу. Есть дети — взять, к примеру, шестерых старших Питтсов, — которых, он считал, в любом случае надо пороть не реже чем раз в неделю, но умным ребенком можно командовать по-умному, и на Мэри-Форчен он никогда руку не поднимал. Мало того, он ни матери ее, ни братьям, ни сестрам не позволял даже шлепка ей дать. Со старшим Питтсом, правда, дело обстояло иначе.

Характер у него был поганый, и на него, случалось, накатывала необъяснимая мерзкая злость. Временами он заставлял сердце мистера Форчена тяжко стучать: вот он медленно поднимается со своего места за столом — не во главе, там сидел мистер Форчен, а сбоку, — потом резко, без всякой причины, без объяснения дергает головой в сторону Мэри-Форчен, говорит: «Пойдем-ка со мной» и выходит, расстегивая ремень. На лице девочки появлялось тогда совершенно необычное для нее выражение. Определить его старик не мог, но оно приводило его в бешенство. Здесь был и ужас, и почтение, и что-то еще, сильно смахивавшее на сообщничество. С таким вот лицом она вставала и шла вслед за Питтсом. Они садились в его пикап, он вез ее по дороге до места, откуда не было слышно, и там бил.

Что он действительно ее бил, мистер Форчен знал наверняка, потому что один раз он поехал за ними на своей машине и все увидел. Притаившись за валуном футах в ста от места, он увидел, как девочка стоит, вцепившись в сосну, а Питтс методично, словно подрубает куст, хлещет ее ремнем по щиколоткам. А она только и делала, что подпрыгивала, как на горячей плите, и скулила, точно собачонка, которой задали трепку. Питтс усердствовал минуты три, потом молча повернулся и сел обратно в пикап, оставив девочку, где была, — а она съехала по стволу на землю и, ухватив себя за обе ступни, принялась раскачиваться взад и вперед. Старик подкрался. Из носа и глаз у нее текло, перекошенное лицо было слеплено из маленьких красных бугров. Он гневно набросился на нее:

— Почему сдачи не дала, а? Почему струсила? Думаешь, я на твоем месте позволил бы себя бить?

Она вскочила и попятилась от него, выставив подбородок.

— Никто меня не бил, — сказала она.

— Я же видел своими глазами! — взбеленился он.

— Нет здесь никого, и никто меня не бил, — повторила она. — Меня ни разу в жизни не били, а если бы кто попробовал, я бы того убила. Сам видишь, здесь нет никого.

— Выходит, я вру или наяву сны вижу? — заорал он. — Я же своими глазами, а ты ему все позволила и ни капельки не сопротивлялась, только держалась за дерево, приплясывала и выла, а был бы я на твоем месте, я кулаком бы ему в морду и…

— Не было здесь никого, и никто меня не бил, а если бы попробовал, я бы того убила! — завопила она и, повернувшись, кинулась от него в лес.

— А я китайский император, и черное это белое! — проревел он вдогонку и, полный отвращения и ярости, опустился под деревом на маленький камень. Вот как ему Питтс отомстил! Словно Питтс его самого повез бить, словно он сам покорился. Он подумал было, что конец этому можно положить, если пригрозить Питтсу выставлением с фермы, но когда он завел такой разговор, Питтс ответил: «Валяйте, выставляйте. Меня — значит, и ее тоже. Моя дочь, захочу — каждый день буду ее лупить».

Всякий раз, когда он мог дать Питтсу почувствовать свою хозяйскую руку, он не упускал такого случая, и в настоящий момент у него имелась в голове одна комбинация, которая хорошо должна была ударить по Питтсу. Предупреждая Мэри-Форчен, что она кой-чего не получит, если не будет слушаться, он со смаком думал именно о ней, об этой своей комбинации, и, не дожидаясь ответа, сообщил девочке, что, может быть, скоро продаст еще один участок и, если дело выгорит и она не будет ему дерзить, то с выручки ей будет премия. Что до дерзости, в словесные перепалки она частенько с ним вступала, но это было похоже на ту забаву, когда перед петухом ставят зеркало и смотрят на его бой с отражением.

— Никакой премии мне не надо, — сказала Мэри-Форчен.

— Не помню случая, чтоб ты отказалась.

— Но и просить не просила.

— Сколько у тебя отложено? — поинтересовался он.

— Не твоя забота, — сказала она и лягнула его по плечам. — Не суй нос не в свои дела.

— Наверняка ведь в матрас зашиваешь, как старуха негритянка. А надо положить в банк. Вот совершится у меня эта сделка, и заведу тебе счет. Кроме нас с тобой, туда никто не сможет заглядывать.

Бульдозер, который вновь грохотал под ними, помешал ему продолжить. Он дождался, пока стало тише, и теперь ему уже невмоготу было секретничать.

— Я хочу продать кусок земли перед домом под бензозаправочную станцию, — сказал он. — Нам тогда, чтобы залить бензин, не надо будет никуда ездить, достаточно просто выйти за дверь.

Дом Форченов отстоял от дороги футов на двести, и эти-то двести футов он и собирался продать. Его дочь величала участок лужайкой, хотя всего-навсего это было поросшее сорняками поле.

— Это ты про что, — спросила Мэри-Форчен после паузы, — про лужайку?

— Да, сударыня! — сказал он, хлопнув себя по коленке. — Про нее, про лужайку.

Она молчала, и он, обернувшись, поднял на нее глаза. Лицо в прямоугольничке волос было отражением его собственного, но не в теперешнем варианте, а в хмуром, недовольном.

— Мы там играем, — негромко сказала она.

— Есть тысяча других мест, где вам играть, — возразил он, задетый отсутствием энтузиазма.

— Уже не видно будет лес за дорогой.

Старик уставился на нее.

— Лес за дорогой? — переспросил он.

— Картины уже не будет.

— Картины?

— Лесной, — сказала она. — С веранды уже не видно будет лес.

— С веранды?

Пауза. Потом она сказала:

— Папа телят там пасет.

Ошеломленность на миг задержала взрыв стариковского гнева — но только на миг. Он вскочил, повернулся и хрястнул кулаком по капоту.

— Пускай пасет где-нибудь еще!

— Смотри в яму не свались, убьешься — пожалеешь, — сказала она.

Он обогнул перед машины и встал сбоку, не спуская глаз с девочки.

— Мне дела нет до того, где он их пасет, понятно? Думаешь, я из-за телят буду жертвовать бизнесом? Да мне плевать, где этот идиот пасет своих поганых телят!

Она сидела с красным, темней ее волос, лицом, которое теперь уже в точности копировало лицо старика.

— Кто брата своего называет идиотом, тому гореть в геенне огненной, — сказала она.

— Не судите, — возгласил он, — да не судимы будете! — Все-таки его лицо было чуть багровее, чем ее. — Ты уж молчи! Ты даешь лупить тебя, когда ему вздумается, а сама только скулишь да приплясываешь!

— Ни он, ни другие меня пальцем ни разу не тронули, — сказала она, мерно и мертвенно выкладывая слово за словом. — Никто ни разу на меня руки не поднял, а если бы кто посмел, я бы того убила.

— А черное это белое, — взвизгнул старик, — а ночь это день!

Внизу опять сильно затарахтел бульдозер. Их лица разделял какой-нибудь фут, и на обоих, пока не стало тише, держалось одно замершее выражение. Потом старик сказал: