Лавровы - Михаил Слонимский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Коллега правофланговый, подравняйтесь чище! В ногу, товарищи! В ногу!
Но вот показался из-за угла Воскресенского проспекта полуротный командир, прапорщик Стремин, и командир студенческого взвода забыл о товариществе. «Коллеги» исчезли и заменились солдатами, которых надо было так вышколить, чтобы они пошли на смерть не только с охотой, но и с удовольствием.
— Рота, смирно! Равнение напра-во!
Прапорщик медленно двигался по панели. Он был небольшого роста, широкогрудый, с короткими ногами, плотный, сбитый из костей и мускулов. Подойдя к роте, он рявкнул таким сильным голосом, которого нельзя было ожидать от его квадратной фигуры:
— Здорово, саперы!
На что последовал немедленный ответ:
— Здражлавашвсокродь!
У саперов, как и гвардейцев, каждый офицер батальона был «высокоблагородием». «Благородиями» можно было называть только младших офицеров других полков. Пока из груди Бориса шел дикий крик, сливаясь с многоголосым ревом роты, в голове у него мелькнула и, не успев оформиться, исчезла мысль: кому только он не кричал приветствий! Он кричал как пехотинец, как писарь, теперь — как сапер… Тишина настала так же мгновенно, как возник и ударился о стены домов приветственный клич солдат.
Прапорщик оглядел выстроенную перед ним повзводно роту. Он останавливал внимательный взгляд то на том, то на другом солдате. Это был один из тех офицеров, которые как истинные мастера своего дела испытывают наслаждение при виде чисто проделанного упражнения или безукоризненно ровного строя одинаково одетых людей. Его взгляд вникал в каждую мелочь и, проходя по рядам, подтягивал роту, напрягал мышцы солдат. Стало так тихо, что даже какой-то прохожий с портфелем под мышкой на всякий случай остановился. А дворник вышел из ворот на эту тишину, как на крик. Наконец прапорщик освободил роту от своего взгляда и сказал, поворачиваясь к солдатам спиной:
— Вольно! Продолжайте учение!
Учение заключалось главным образом в шагистике. Выстраиваясь то по взводам, то по отделениям, рота печатала шаг туда и обратно по мерзлой мостовой. Затем, разделившись на взводы, солдаты по команде взводного брали винтовку на плечо, к ноге, на караул. Борису было обидно проделывать эти упражнения после стольких месяцев боевой службы. Но он был пехотинец и среди саперов оказался молодым солдатом. Когда надо было колоть воздух штыком и бить прикладом, он подумал, что ни разу за все время пребывания на фронте ему не пришлось участвовать в штыковом бою. При штыковой атаке солдаты всякий раз прыгали в уже пустые окопы; немцы оставляли позиции, не выдерживая русского «ура». Атаки же немцев обычно отражались пулеметным, ружейным и артиллерийским огнем. До открытого штыкового боя дело не дошло ни разу.
Перед самым перерывом взводный скомандовал:
— На выпаде останься — коли!
Это было самое трудное упражнение. Мускулы живота напрягались до крайности. Выдвинув левую ногу вперед и во всю длину вытянув руки, надо было так крепко держать винтовку, чтобы она не шелохнулась даже тогда, когда взводный, пробуя умение и силу солдата, ударял кулаком по стволу.
Ротный командир на учение не явился.
В двенадцать часов рота вернулась в казармы. Саперы составили ружья в козлы и отправились строевыми командами в Преображенские казармы на обед. Обед в этот день был хороший: не селедочный суп, как обыкновенно, а щи и гречневая каша. В кашу вместо масла было положено сало.
В три часа дня рота снова вышла на учение — до шести часов вечера. По возвращении в казармы началась выдача увольнительных записок — одним до утра, другим до восьми часов вечера. Борису, как и многим другим, увольнительная записка не полагалась.
Сев на подоконник, Борис принялся чистить винтовку: он любил это дело, оно успокаивало его. Вынув затвор, он разобрал и до блеска протер тряпочкой каждую мельчайшую его часть. Он вспомнил, как в первые дни солдатской службы боялся разряжать винтовку. Ему казалось, что если нажать спусковой крючок, винтовка обязательно должна выстрелить, в каком бы положении ни был затвор. Взводный, подойдя, похвалил Бориса:
— Молодец! Понимаешь винтовку.
— Еще бы не понимать, господин взводный, — отвечал Борис, собирая затвор. — Чуть ли не год на фронте бился.
— Отчего не офицер? — осведомился взводный.
Борис на миг сам удивился: отчего он, действительно, до сих пор остался в солдатах? Он пожал плечами:
— На фронте очередь не подошла. Потом болезни, отпуск…
Он не сказал, что семь месяцев прослужил писарем: ему вдруг стало стыдно.
— Вижу, что парень ты боевой, — сказал взводный. — Экзамен при учебной команде сдашь, унтера получишь — и в школу. А то что тебе зря мотаться?
— Может быть, заявление подать ротному, чтобы…
Борис не знал, что ему просить у ротного, и замолк.
Взводный махнул рукой.
— Заявление! Сам знаешь — заявление в канцелярию пойдет к писарю. Наш-то — парень свой. А поди сунься в батальонную. Сам знаешь, писаря — сволочь народ. Хорошо, если за зелененькую сделают, а то бывают такие, что и совсем не берут. Те еще хуже. Дела все равно от них не жди — разве они солдатскую службу понимают? Нет, писаря солдатским горем не прошибешь!
Он долго ругал писарей, а Борис радовался, что не сказал ему о том, что и сам был писарем, да еще таким, который взяток не брал, а все делал точно по уставу,
Ротного командира Борис увидел только через два дня на ученье. Он появился на полчаса, постоял в сторонке и ушел. Это был длинный, сутуловатый подпоручик. Под носом у него распущены были длиннейшие усы, которые придавали его лицу вечно удивленное выражение. Он шагал совсем не как полуротный, а вялой, лишенной упругости походкой. Он, как и прапорщик, был офицером военного времени, но военной службы не любил. Весь его внешний вид красноречиво говорил о том, что золотые погоны с одной полоской и двумя звездочками попали на его плечи совершенно случайно.
Зная это, он иногда пытался поднять свой офицерский престиж криком и бранью. Но это, заставляя солдат относиться к нему враждебно, не развлекало его. Брань его всегда была беспричинна, не то что у полуротного прапорщика. Глаз полуротного зацеплял малейшую неправильность в одежде, в движениях, в голосе солдата, и каждый всегда знал, за что ругает его этот квадратный человек с широким и плоским лицом.
В субботу Борис еще с утра попросил у взводного увольнительную записку до понедельника. Тот обещал.
На вечернее ученье неожиданно явился ротный командир в сопровождении фельдфебеля. Солдаты поняли, что это неспроста.
В четыре часа ротный сказал что-то вытянувшемуся перед ним фельдфебелю, и фельдфебель стал перед строем. Он вобрал воздух в легкие и, стараясь придать голосу необходимую грубость, крикнул:
— Смирно!
Он был смешон в роли командира: стол и кровать в канцелярии гораздо больше подходили ему. Он и сам это понимал, потому что, как только ротный скрылся за углом, передал команду взводному — младшему унтер-офицеру Козловскому.
Высокий, тонкий Козловский кричал слова команды визгливым голосом, наполнявшим всю улицу. Он повел роту в Преображенские казармы на инспекторский смотр. Он понимал, что солдаты были недовольны тем, что их повели куда-то именно сейчас, когда увольнительные записки обещали им долгожданный отдых. И он нарочно скомандовал:
— Бегом маррш!
Bсe расстояние до Преображенских казарм солдатам пришлось пробежать.
Рота выстроилась на обширном дворе. Было двенадцать градусов мороза. От солдат, как от табуна загнанных лошадей, шел морозный пар. Они переминались с ноги на ногу, терли руками уши, подбородки, щеки. Долгое ожидание на морозе доводило их до остервенения. Проходя по рядам и видя, что солдаты мучаются. Козловский радовался. Он говорил, кривя рот:
— Холодно? А если б еще стреляли по вас, то это как назвать? Кровь на морозе во как мерзнет!
Рота ждала полтора часа. Наконец к ней вышел командир батальона, полковник Херинг. Это был небольшой, толстый человечек, слегка подпрыгивавший на ходу от желания стать выше ростом. Солдаты знали о нем только то, что он женат и что его сын обучается в кадетском корпусе. За ним шел незнакомый полковник, ради которого, как оказалось, и была вызвана рота. Солдаты так и не дознались его фамилии. Было сказано только, что этот полковник командирован штабом для инспекторского смотра и опроса претензий.
Поздоровавшись с саперами, полковник Херинг уступил место незнакомому офицеру. Тот закричал неистово:
— Унтер-офицеры, ко мне! Бегом!
Саперы, отданные во власть новому и неизвестному еще человеку, трепетали. До сих пор им приходилось повиноваться своим привычным крикунам, чьи повадки были уже детально изучены, и всякий солдат знал максимум наказания, которое может постичь его при той или иной оплошности. А это был совсем новый человек, да еще с таким голосом, что черт его знает, на что он способен. Рота была испугана.
