Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана - Джеймс Мориер

Глава Х

Хаджи-Баба принуждён отказаться от своей торговли. Он оставляет Мешхед. Болезнь. Излечение

Я поблагодарил дервишей за их приятную беседу и решился, на всякий случай, выучиться их ремеслу. Дервиш Сафар дал мне разные наставления, как делать чудеса и казаться чрезвычайно святым; другой дервиш объяснил мне искусство писать талисманы; третий сообщил мне своё собрание повестей и преподал общие правила, как заманивать к себе слушателей и выжимать из них деньги.

Между тем я продолжал продавать табак, но как мои приятели, дервиши, даром выкуривали весь мой заработок, то я принуждён был подбавлять в свои мешки ещё более copy, так что мои посетители глотали почти чистый дым трухи, соломы и древесных листьев.

Однажды, в сумерки, подошла ко мне дряхлая, согнутая летами старуха, в изорванном платье, с лицом, плотно закутанным в покрывало, и приказала набить трубку. Я дал ей самого скверного состава, в котором настоящего табаку едва была двадцатая доля. Как скоро она его закурила, тотчас начала кашлять, плевать и кричать как бешеная. На её голос пять или шесть дюжих негодяев с длинными палками нечаянно выскочили из-за угла, схватили меня и повалили спиною на землю. Мнимая старуха сорвала тогда с лица своего покрывало, и я увидел перед собою мохтасеба, который, как известно, имеет обязанность поверять в городе вес и меру и смотреть за добротою продаваемых припасов.

– Наконец поймал я тебя, мерзавец Исфагани! – вскрикнул он грозным голосом. – Долго ли ты будешь душить народ аллахов дымом гнусных твоих составов? Подайте колодку и секите его по подошвам, пока не сгоните ногтей с пальцев.

В одно мгновение ноги мои были положены в ужасную колодку, и палочные удары посыпались так часто, что искры прыснули у меня из глаз, и казалось, будто вижу тысячу одного мохтасеба и тысячу одну дряхлую бабу, пляшущих вокруг меня с трубками в зубах и насмехающихся над моим страданием. Я просил о пощаде, заклинал моих учителей душою их отца, деда и прадеда, их собственною головою, головою их детей, их царевича, их шаха; именем пророка, Али и всех двенадцати имамов. Я проклинал табак, отрекался навсегда от трубки, прибегал к сострадательному сердцу зрителей и самих даже друзей моих, дервишей, которые стояли недалеко оттуда, не сделав ни малейшего движения в мою защиту. Словом, я кричал, вопил, умолял до тех пор, пока совершенно не лишился чувств и памяти.

Очнувшись из обморока, я увидел себя сидящим на мостовой, у стены одного дома. Толпа зевак с бездушным любопытством посматривала на мои страдания: никто, казалось, не сожалел о моём несчастии. Мои трубки, чубуки, кальяны, сосуд с водою – всё было разграблено, и я должен был, стоная и плача, ползти домой на руках и коленях.

Я провёл первый день в ужаснейших мучениях: ноги мои распухли как колоды и покрылись ранами. На другой день один из дервишей вздумал навестить меня, извиняясь, что не мог прийти прежде, потому что опасался возбудить на свой счёт подозрение в соучастии со мною. К счастью, несколько лет тому назад, он сам подвергся подобной палочной грозе – и знал, какими средствами должно лечить избитые подошвы. При его помощи я вскоре исцелился.

В продолжение моей болезни имел я время размышлять о неудобствах моего положения. Я убедился в необходимости оставить Мешхед, так как, очевидно, вступил в этот город в неблагополучную минуту: во-первых, я тут переломил себе спину, а во-вторых, досталось палками по пятам. В углу моей комнаты я зарыл было в земле небольшую сумму денег, приобретённую с потом чела и языка, и с нею решился теперь отправиться в Тегеран при первом удобном случае. Я сообщил своё намерение дервишу Сафару, который вполне одобрил это, присовокупив, что он тоже хочет быть моим спутником, потому что со времени чудесного исцеления слепой девочки возбудил здесь против себя гонение со стороны духовенства.

– Мешхедским муллам весьма не нравится ежедневно усиливающееся влияние моё на народ, – сказал он мне. – Эти ханжи, лицемеры окружили меня шпионами и ищут случая уличить в безбожии, то есть в питье вина или пренебрежении внешними обрядами веры. Притом же наступает рамазан – надобно будет поститься; а я без вина и трубки не могу жить и одного дня. В дороге я имею полное право не соблюдать поста, пользуясь изъятиями, существующими для путешественников; но здесь, на виду у всех, нет почти возможности избежать соблазна, особливо такому, как я, святому.

Мы положили у себя мнением, что мне следует тотчас нарядиться дервишем. Итак, я купил на базаре поярковый остроконечный колпак, связку деревянных чёток, рог и баранью шкуру, которую повесил себе через плечо шерстью вверх, и на следующее утро был готов к дороге. Нетерпение наше оставить Мешхед было причиною, что мы почти решились идти в Тегеран одни, не дожидаясь спутников, и только для удостоверения себя в том, будет ли наш путь благополучен, хотели наперёд «поискать случая» у Хафиэа[32]. Дервиш Сафар совершил законные умовения, прочитал молитву, взял в руки сочинения этого глубокомысленного писателя и, раскрыв книгу наудачу, вверху правой страницы нашёл следующие слова: «Ибо противно благоразумию и советам мудрецов принимать лекарство, не будучи убеждённым в его пользе, и пускаться в неизвестный путь без каравана». Мы последовали совету Хафиза и пошли разведывать по городу, нет ли в виду каравана, отправляющегося в западные области.

С радостью узнал я, что мой приятель, Али-Катир, который недавно возвратился в Мешхед, вступил опять в переговоры с одним купцом касательно перевоза в столицу значительного груза бухарских мерлушек. Увидев меня, он радушно вскричал: «Машаллах!» – набил немедленно для меня кальян и сел курить со мною. Я рассказал ему мои приключения; он сообщил мне свои. В конце прошлого года он совершил путь из Мешхеда в Исфаган, куда свёз на своих лошаках разные товары, состоявшие преимущественно из слитков серебра и мерлушек. Купцы находились в большой опасности от туркменов и, прибыв в Исфаган, застали этот город ещё в тревоге по случаю ночного набега на главный караван-сарай, произведённого этими хищниками, в котором, как известно читателю, я сам участвовал. Рассказы об этом происшествии, слышанные моим приятелем, не могли не показаться мне забавными. В Исфагане все были уверены, что туркмены вторглись в город огромною силой: некоторые число их полагали в пять, иные же в десять тысяч человек. Земляки мои пересказывали Али-Катиру, с каким мужеством встретили они грабителей и как удачно вытеснили их из города, отняв всю добычу; а некто, по имени Кербелаи Хасан (увы! мой отец), брея голову моему приятелю, рассказывал ему с большими подробностями, как он лично сражался на улице с одним туркменским полководцем и ранил его так жестоко, что тот с трудом унёсся на своём аргамаке, – обстоятельство, подлинность которого подтвердили многие очевидцы.