Три креста - Федерико Тоцци

Оказавшись на площади, Джулио жадно вдыхал свежий воздух. Он вдруг почувствовал себя свободным, словно ребенок, который с присущей ему непосредственностью готов рассуждать о тех вещах, в которых ничего не смыслит. Джулио переполняла искренность, ему хотелось все рассказать Низару про поддельные векселя. Тому казалась ужасающе циничной эта странная беспечность, однако он решил не нарушать чужого спокойствия и старался вести себя, как ни в чем не бывало. Низар повел Джулио к Крепости, чтобы полюбоваться Сиеной[12].

— Вы только поглядите, какая игра красок — вечером такого не увидишь! Всегда стараюсь бывать здесь, пока солнце еще высоко.

С крепостной стены и правда открывается великолепный вид на собор, окруженный высокими башнями. В Фонтебранда дома раздваиваются кверху, оставляя просвет посередине, и, словно приклеенные к холму у подножия собора, вереницами спускаются к полям, петляя меж огородов и постепенно исчезая за обрывом. Кажется, что здания поменьше громоздятся на более массивных постройках, а вместо улиц есть только разрозненные домики, которые складываются в причудливые геометрические фигуры неправильной формы. И на фоне этого лепного узора крыши постепенно редеют по мере того, как дома продвигаются ниже по склону. В этот час поля выглядели особенно величественно, а Сиена возвышалась над ними молчаливо, неприступная и задумчивая, переглядываясь с горными вершинами на горизонте до самого Корнате ди Джерфалько.

Джулио пожирал взглядом Сиену, словно страстный поклонник: никогда он так не гордился красотой родного города. Низар заметил это и поспешил увести беднягу, дабы пощадить его нервы.

— Будь моя воля, остался бы тут навечно! — сказал Джулио.

— Странное дело, что вы, сиенец, раньше здесь не бывали.

— Да уж, разве что мальчишкой… Но тогда я многого не понимал.

— Уж теперь-то наверняка будете сюда заходить.

— Кто знает? Одному Богу известно, сколько нам осталось… Помнится, когда я был молод, стоило мне оказаться в одиночестве без дела хоть на полчаса, как меня охватывало странное, тревожное сомнение. В такие минуты я не знал, жив ли я на самом деле. Мне сложно объяснить вам это чувство… Это похоже на сладостно-болезненное ощущение, которое испытываешь во сне, когда понимаешь, что это не более чем сон, но в то же время страстно желаешь, чтобы все происходило на самом деле. И ты видишь самого себя как бы со стороны и оттого не можешь слиться воедино с собственной грезой, насладиться ей. Окружающая действительность рождала во мне похожее чувство: мне начинало вдруг казаться, что я существую лишь в каком-то продолжительном, навязчивом сне, к которому привык настолько, что принимаю его за реальность. Одним словом, сама жизнь казалась мне иллюзорной.

Низар не отвечал, такие разговоры ему были не по душе. Он нахмурился и молча отошел в сторону. Джулио продолжал:

— Сегодня мы стоим с вами у стен Крепости, и я вдруг понял, как ужасна была моя жизнь в последние годы. Но я не хочу возвращаться в прошлое, начинать все заново, хочу только, чтобы память меня не тревожила.

— Да, понимаю, — ответил Низар, криво улыбнувшись и досадуя на себя за то, что согласился пройтись. Он надеялся узнать кое-какие интересные подробности про поддельные векселя, а вынужден выслушивать излияния, похожие на бред! Чтобы выпутаться из неловкой ситуации, Низар сказал, что ему надо зайти в Сан Доменико взглянуть на одну из работ Маттео ди Джованни. Войдя в церковь, он усмехнулся сам себе: с его-то чувствительной натурой взялся утешать сумасшедшего! Через несколько минут он уже разглядывал в капелле интересующее его полотно, совершенно забыв о своем недавнем собеседнике.

Джулио так и остался стоять, опьяненный каким-то горьким восторгом. Он чувствовал, как внутри него шевелится что-то злое, нехорошее, угрожая взять над ним верх. Сознание Джулио как будто распалось на множество элементов, которые затем срослись вместе хаотично, и ему никак не удавалось привести их к общему знаменателю, совладать с ними. Очевидно, его «я» состояло не из чувств, менявшихся каждую минуту, а из неких постоянных величин, рождавших чувства. Теперь единственной постоянной величиной стала для него смерть. Джулио не испытывал желания попрощаться с родными — ему необходимо было остаться в одиночестве, освободиться от всех земных привязанностей. Переступив порог книжной лавки, он словно оказался в новой для него реальности.

Внутри было темно, ставни были закрыты. Джулио зажег газ, и шум газовой горелки заставил его вздрогнуть. Он окинул взглядом лавку, ему хотелось биться о каменные стены, ведь они принуждали его лгать, привели к гибели.

В дверь постучали: это был Никколо. Открыть ему? Нет, они уже слишком далеки друг от друга. Джулио подождал, пока тот ушел, затем открыл ящик письменного стола и вытащил толстую бечеву, которой скрепляли охапки книг. Он не понимал до конца, что делает. Забравшись на табуретку, Джулио проверил, достаточно ли крепко прибит крючок на одной из балок. Нет-нет, он вовсе не собирается себя убивать! Он продел бечеву и завязал свободный узел, затем слез вниз, чтобы поглядеть. Джулио разглядывал веревку с улыбкой, это была шутка, но вдруг почувствовал неодолимое желание поддаться ее зову, просунуть шею в петлю. В бреду он принялся разговаривать с веревкой, умолял не искушать его, но снять ее с крючка не решился. Пусть висит как напоминание о его грехах! Джулио показалось, что возле лавки толпятся люди. Он видел, как они подходят со всех сторон, колотят в дверь — еще немного, и они ворвутся. В исступлении Джулио бросился к двери, чтобы подпереть ее, чем можно, но видел, что засовы вот-вот упадут под тяжелыми ударами. Старинные вещи, лежавшие на сундуке, кричали: «Ты от нас не уйдешь! Ты такой же, как мы!» «Подождите, — отвечал он им, — мне нужно поставить подпись!» И тут Джулио увидел свою подпись, которая кружилась по полу в адской пляске; он попытался было поймать ее, но она проворно скользнула под шкаф. «Видите! Она сама выскользнула у меня из рук!»

Джулио потушил свет и, не отдавая себе отчета в том, что делает, забрался на табуретку и просунул голову в петлю. Почувствовав, как ему сдавило горло, он хотел было закричать, но не смог.

XIV

Судья велел снять тело Джулио и отнести в Анатомический Институт. Через пару дней его разрешили похоронить на кладбище Латерино[13]. Энрико и Никколо шли за вощеными похоронными носилками, глядя с подозрением на прохожих и внутренне желая, чтобы все поскорее закончилось, словно кто-то мог в любой момент прийти и арестовать их вместе с покойным братом. Могильщик помог положить тело в гроб. Затем подоспел священник — коренастый, лицо загорелое, как у крестьянина, башмаки, подбитые гвоздями. Он облачился в ризу и благословил очередного гостя.

Пол маленькой капеллы был усеян гнилыми лепестками, облетевшими с похоронных венков, братья осторожно ступали, сняв шляпы и глядя под ноги.

— Как же это он? — спросил священник, кивнув в сторону Джулио и слегка покраснев.

— Удавился, — ответил Энрико, Никколо возмущенно промолчал.

Священник распрощался с ними, схватил зонтик и шляпу и поспешил домой: дел, как обычно, было много и нельзя было терять ни минуты.

Небо было желто-серое, а воздух такой влажный, что по железным кладбищенским воротам стекали вниз капли; могильные плиты блестели, верхушки кипарисов исчезали в тумане. Казалось, светало, хотя было уже десять часов утра. Постепенно пелена тумана, окутывавшая Сиену, рассеивалась, вырисовывались синеватые контуры домов, которые затем обретали свой привычный цвет. И, наконец, осталось лишь легкое сверкающее облачко на горизонте.

— У меня ноги подкашиваются, — пожаловался Никколо.

— Да у меня у самого колени ноют — проклятая подагра. Но что поделать, придется потерпеть, — ответил Энрико.

Могильщик подозвал двух товарищей, чтобы те помогли ему опустить гроб. Затем все трое энергично заработали лопатами. Никколо и Энрико молча утирали слезы, им было, о чем горевать: на их глазах исчезало под комьями земли тело брата, принявшего за них страдание, взявшего их грех на себя. Когда все закончилось, Никколо сказал:

— Ты, наверное, пойдешь домой короткой дорогой… Я, пожалуй, прогуляюсь до Сан Марко.

— Хочешь — пойдем вместе?

Никколо не ответил и, ускорив шаг, оставил брата позади. Он брел по улицам, почти касаясь стен домов, зашел купить сигару туда, где не знали, что он только что с похорон. Потом разыскал Корсали и без труда договорился с ним насчет работы — на должность страхового агента всегда нужен человек, хорошо знающий окрестности и готовый к разъездам, так что Никколо был идеальным кандидатом.

У Модесты оставалась еще сотня-другая лир, припасенных на черный день. За ужином Никколо объявил брату: