Англия, Англия - Джулиан Барнс

Как бы то ни было, она пережидала. Молчать Марта умела виртуозно. Давным-давно она поняла – точнее, впитала из окружающей среды путем социального осмоса, – что женщина призвана разговорить мужчину, победить его скованность; тогда он развлечет тебя, расскажет, как устроен свет, впустит в свой внутренний мир и в итоге женится на тебе. К тридцати годам Марта осознала, что этот совет никуда не годится. В большинстве случаев последовать ему означало допустить, чтобы собеседник долго нудел тебе в ухо; а предполагать, будто мужчины могут кого-то впустить в свой внутренний мир, – вообще верх наивности. У многих внутреннего мира и в заводе нет – один внешний.

И потому вместо того, чтобы заранее одобрять мужские высказывания, она воздерживалась, смакуя могущество молчания. Некоторых мужчин это нервировало. Они заявляли, что такое молчание по сути своей враждебно. Говорили, что у нее «синдром пассивной агрессивности». Спрашивали, не феминистка ли она, используя это слово не как нейтральный термин – и тем более не как комплимент. «Но я ничего не говорила», – возражала она. «И все равно я твое неодобрение просто чую», – высказался один. Другой, как-то раз по пьяному делу после ужина, обернулся к ней, зажав в зубах сигару и гневно сверкая глазами, и сказал: «По-твоему, все мужчины делятся на два вида: те, кто уже сморозил какую-нибудь глупость, и те, кто сморозит глупость с минуты на минуту. Знаешь что, милая, катись-ка ты подальше».

Итак, Марта не собиралась допускать, чтобы ее перемолчал смотрящий искоса мальчик с бокалом желтого вина.

– Мой отец играл на гобое, – произнес он наконец. – Знаете, профессиональным музыкантом он не был, но играл неплохо, участвовал в маленьких любительских ансамблях. По воскресеньям меня постоянно таскали по холодным церквам и приходским клубам. Маленькая ночная серенада Моцарта, ну-ка, друзья, еще разок. Такого типа вещи... Извините, это все лишние детали. Однажды он рассказал мне историю. О каком-то советском композиторе, котором – точно не скажу. Было это во время войны, у них ее называли Великой Отечественной. Войны с Германией. Все для фронта, все для победы – ну и Кремль приказал советским композиторам писать музыку, которая вдохновит народ и поможет ему отразить натиск агрессоров. Никакой этой вашей филармонии, сказал Кремль, нашему народу нужна музыка, восходящая к творчеству самого народа... Итак, лучших композиторов разослали по разным областям с предписанием не возвращаться без бодрых сюит на народные мотивы. Нашего композитора направили на Кавказ – ручаться не могу, но мне кажется, что на Кавказ, в любом случае это была одна из областей, которые Сталин за несколько лет до того пытался стереть с лица земли, – ну знаете, коллективизация, репрессии, этнические чистки, голод, вообще-то с этого мне следовало и начать. Ну хорошо. И вот он ездит, ищет крестьянские песни, какого-нибудь старого скрипача, который играет на свадьбах и всякое такое. И угадайте, что он обнаружил? Подлинной народной музыки не осталось вообще! Видите ли, Сталин уничтожил деревни и изгнал крестьян, а при этом была уничтожена и музыка.

Пол пригубил бокал. Что это, пауза или конец рассказа? Еще одно социально-коммуникативное умение, которым должна владеть всякая женщина, – это угадывать момент, когда заканчивается рассказываемая мужчиной история. В большинстве случаев это не проблема – конец истории до ужаса очевиден; либо – безошибочный симптом – рассказчик начинает заранее фырчать от смеха. Давным-давно Марта решила для себя, что будет смеяться, лишь когда ей действительно смешно. Правило вроде бы разумное, но некоторые мужчины обижались, точно на незаслуженный упрек.

– Итак, перед ним, перед композитором, встала проблема. Не мог же он вернуться назад в Москву и сказать: «Боюсь, Великий Вождь нечаянно, чисто по ошибке уничтожил всю музыку в тех местах». Это было бы неумно. И что же он тогда сделал? Он выдумал из головы новые народные песни. Потом сочинил на их основе сюиту и вернулся с ней в Москву. Задание было выполнено.

Еще один глоток, затем – полувзгляд на Марту. Она интерпретировала это как знак, что история закончилась. Он подтвердил ее предположение, сказав:

– Боюсь, я вас немножко стесняюсь.

Ну что ж, это, на ее взгляд, было еще туда-сюда. Хуже, когда на тебя наваливается краснолицый, испачканный мелом чемпион по боксу и бильярду с подозрительно безупречными зубами и в порядке дружеского трепа заявляет: «А знаешь, чего мне на самом деле хочется? Повеселиться с тобой, чтобы дым пошел». Да, бывает и хуже. Но фразу Пола она тоже уже слыхивала. Возможно, она выросла из возраста, когда возможны новые зачины, – набор исчерпан.

С нарочитой резкостью Марта заявила:

– Значит, вы хотите сказать, что сэр Джек похож на Сталина?

Пол растерянно воззрился на нее, точно получив пощечину:

– Что? – и опасливо окинул взглядом ресторанный зал, словно высматривая стукачей КГБ.

– Мне показалось, что суть истории именно в этом.

– О господи, нет, почему вы решили...

– Сама не знаю, – отозвалась Марта, улыбаясь.

– Мне просто так вспомнилось.

– Давайте замнем.

– В любом случае нет ничего общего...

– Замнем.

– Я хочу сказать, это же как дважды два, современная Англия ничуть не похожа на Советскую Россию тех времен...

– Я и слова не сказала.

В ее интонации все явственнее слышалась мягкость, и, ободренный, он поднял глаза от стола, хотя встретиться с ней взглядом все еще страшился. Он глядел мимо нее, точнее, поглядывал, стреляя глазами то в одну сторону, то в другую. Медленно-медленно, боязливый, как бабочка, его взгляд опустился на ее правое ухо. Марта опешила. Она так привыкла к интригам и козням, к заговорщической откровенности и уверенным рукам, что безыскусная робость поразила ее в самое сердце.

– А какова была реакция? – спросила она спонтанно, охваченная почти панической нежностью.

– Какая реакция?

– Когда его сюита из крестьянских песен попала в Москву и была исполнена. Я к тому, что в этом весь смысл истории, верно? Ему заказали патриотическую музыку для воодушевления рабочих и тех крестьян, которые уцелели после всех репрессий и голода... И что эта музыка – музыка, которую он выдумал с начала до конца, – была ли она такой же полезной и бодрящей, как музыка, которую он нашел бы, если бы она существовала? Вот в чем, по-моему, главный вопрос.

Она сама знала, что слишком усложняет. Хуже – она начала трещать как сорока, что было ей вообще-то несвойственно. Но ей удалось вернуть его с дороги, на которую он ступил. Перестав глядеть на ее ухо, он словно бы укрылся за стеклами своих очков. И помрачнел – обидевшись, впрочем, скорее сам на себя, чем на нее, почувствовала Марта.

– История не знает слова «если», – ответил он наконец.

Уф. Молодчина, Марта. Еле ушла живой.

История не знает слова «если».

Ей понравилось, что он не смог вспомнить имени композитора. И точно ли дело было на Кавказе.

Доктор Макс выделялся из всей коллекции теоретиков, консультантов и снабженцев тем, что никак не мог уяснить себе неписаные принципы и правила Проекта. Вначале это относили на счет академического изоляционизма – однако же доктор Макс был принят на работу именно потому, что вроде бы не пах книжными червями. С самого начала профессиональной карьеры он легко порхал между своей профессорской конторкой и теле-, а также радиостудиями; звезда претендующих на интеллектуальность телевикторин, он запросто называл по имени большинство ведущих, а те безмятежно давали ему время на изложение его элегантно-нонконформистских теорий. Он казался горожанином до мозга костей – но вел в «Таймс» колонку «Заметки фенолога» под умело рассекреченным псевдонимом Сельская Мышка. Что до одежды, он предпочитал твидовые костюмы, дополняемые целым спектром почти неуловимо различающихся по тону замшевых жилетов и коронным галстуком-бабочкой; колумнисты, пишущие о модах и стилях, упоминали его сплошь и рядом. И как бы ни задирались его брючины, покамест он картинно нежился на диванах телестудий – этих ловушках для неуклюжих растяп, – голые лодыжки не обнажались никогда. Так что его кандидатура не вызывала никаких нареканий.

Первым проявлением тактической наивности со стороны доктора Макса был вопрос, где находится библиотека Проекта. Вторым – когда он пустил по рукам ксероксы своей статьи в журнале «Косуха», озаглавленной «Носил ли принц Альберт “принца-альберта”?[14]: герменевтический экскурс в культурную историю пениса». Еще опаснее была его тенденция на заседаниях Коордкомитета обращаться к сэру Джеку с такой развязностью, на какую не решилась бы даже Штатный Циник. Не забудем и о том, что во время мозгового штурма на тему «Великие герои Британии» он, как показалось многим, дал чересчур личностную гомоэротическую интерпретацию прощальной просьбе Нельсона (как известно, умирающий адмирал сказал капитану своего флагманского корабля: «Поцелуй меня, Харди»). Сэр Джек, звучно перечислив семейные газеты, находящиеся под его пасторальным руководством, затем пригласил доктора Макса убираться к чертям собачьим, предварительно засунув галстук-бабочку себе в зад; правда, в журнал заседаний это предложение не попало.