Конь в пальто - Ирина Лукьянова

Меня последний раз оштрафовали в прошлом месяце. За правку в подписанной полосе. Писатель в пятый раз перечитал текст интервью и осознал, что весь второй абзац сверху надо исключить, исключить немедленно, это немыслимо, это бездарно от начала до конца, я не мог так сказать, вы передернули мою мысль, я всю ночь не спал! Можно было отовраться: мол, правка уже невозможна. Но она была возможна, вру я неубедительно, и очень уж он горевал. Я втихую упросила верстальщицу Лизу внести правку. Полосу вывели, подписали, незаметно положили на место. Не учла я только Лизиной неврастении. Когда Рафаил пришел со срочной переверсткой рекламных полос в десятом часу вечера, она не выдержала. И ходят и ходят, вопила истерзанная труженица, и правят и правят, весь день правят подписанные полосы, я это уже верстала, я не буду больше переверстывать, только с санкции главного редактора! Как правят? Кто это правит подписанные полосы? — ухватился Рафаил. И Лиза единым духом сдала четыре отдела и выпускающего редактора Геру впридачу. И сэкономила газете полтысячи условных единиц. Как раз потерянных из-за очередного разорванного контракта.

В минувшем декабре меня два раза разнесли на редколлегии за недостаточную стервозность. Слишком у вас, Екатерина, благостные материалы, выговаривал Валентин, одновременно проверяя почту в компьютере. Так не пойдет, это не журналистская работа. Он еле шевелил губами, так ему противно было со мной разговаривать. Вы напишите так, чтобы на вас в суд подали, тогда это будет журналистская работа. Он закурил и скучающе отвернулся к окну. А так это сочинение для восьмого класса.

Как раз накануне он выбросил из номера сверстанное интервью с моим любимым режиссером. Причину объяснил просто: «Не наш формат». В «Трубе» интервью тоже не взяли, сказали, ну Кать, ты чего, это для нас слишком умно. Я звонила режиссеру с извинениями: я две недели преследовала его просьбами и хотела теперь провалиться сквозь землю. Режиссер меня утешал: что вы, Катя, я отлично понимаю, в каком обществе живу.

Нам нужен новый способ подавать ньюсмейкеров, сказал Валентин. В каком формате вы готовы их подать, Екатерина? В белом французском соусе, предположила я.

Разговоры о кулинарии, оживился Валентин и сразу потух: нет, было, кто-то уже это делал. Макаревич, подсказал Рафаил. Да, сказал Валентин. Екатерина, о чем вы готовы говорить с ньюсмейкерами? О жизни и смерти, буркнула я — просто чтобы отвязались.

— То есть? — удивился Валентин.

— Ладно, неважно.

— Нет-нет, поясните, пожалуйста.

Отступать мне было некуда. Я прокляла свой длинный язык, закрыла ежедневник, переполненный зайчиками, и стала импровизировать:

— О мировоззрении. О целях, которые они перед собой ставят. О том, чем живут… на что надеются… что заставляет их каждый день делать то, что они делают… что думают о смерти и бессмертии…

Главный поскучнел.

— Я думаю, может быть, о стиле? — задумчиво протянул он.

Я нарисовала еще одного зайчика.

Через неделю я приехала забрать оттуда свою чашку и зарядник для телефона, договориться с Тамаркой, что она будет мне писать для «Трубы» под псевдонимом. Перекинуть на пять дискет все свои файлы, вычистить в компьютере закладки, history и cookies, переадресовать почту и выбросить накопившиеся бумаги. У меня они почему-то все время накапливаются.

— Хочешь завтра сходить пожрать? ВИП-клуб с фуршетом и шоу живых тюленей, — уныло предложила Тамарка, прикуривая новую сигарету от окурка. — Презентуют новый программный продукт.

— Добра-то, — гордо отказалась я. — У самой вон чо есть, иди сходи.

И вручила ей простыню факса с приглашением на октябренок-парти в честь выхода книги садистских частушек на политические темы. Форма одежды школьная парадная, говорилась в приглашении, аккредитация обязательна. Желательна звездочка или пионерский галстук.

— Так ведь горошницей, поди, будут кормить, — сморщилась Тамарка.

— И кипяченым молоком.

— С пенками, — Тамарка подавилась дымом.

Из коридора разнесся страшный рев Рафаила, распекавшего рекламную службу.

Выходной у меня!

Надоело рассказывать про коммерческих директоров. Все. Я оттуда уволилась. И вообще у меня выходной. По субботам Сашке не надо в школу, а Машке в садик. По субботам мы можем позволить себе спать до одиннадцати. Потом дети приползают ко мне, и мы лениво смотрим из-под одеяла какой-нибудь «Квартирный вопрос» или передачу из зверской жизни, и пьем чай с бутербродами. Только тогда, когда Машка начинает с визгом драть Сашку за уши, а тот возмущенно спихивает ее ногами с дивана, и на сбитой простыне обнаруживается туча крошек от печенья и восемь конфетных фантиков, — только тогда я начинаю всех строить. «Мама, что ты кричишь на своих крошек?» — басит Сашка. «Крошкам в кровати не место!» — ору я в ответ. Телевизор выключить, всем одеться, умыться, застелить постели, Саша ведет гулять собаку, которая давно визжит у двери, Маша идет кормить кошку, а я беру пылесос — и кто не спрятался, я не виновата.

Вариант субботнего утра — пока дети спят, мать совершает пробежку с собакой и, вернувшись, падает спать, чтобы через два часа обнаружить двоих измазанных шоколадом детей, пляшущих на ее трупе.

Обед, прогулка. Сашка ленится: можно я дома посижу. Я знаю, он будет перечитывать «Властелина колец», гонять в компьютере престарелого капитана Комика и жрать конфеты.

После Нового года у нас оказалось шесть конфетных новогодних подарков, шесть бомб, подложенных под благополучие семьи. Сашка с гастритом и Машка с диатезом третью неделю передвигаются по дому крадучись: осторожно открывая дверцы шкафов, шелестя бумажками и облизывая коричневые губы, и пол засыпан опадающей хвоей и фантиками, и в трещинах паркета прячутся невыводимые конфетти из хлопушки. Я прятала конфеты, запирала их под замок, совала на антресоли… Дохлый номер.

Мы с Машкой лепим снежного зайца и снежного кота, снежную Машку и снежную маму. Машка приносит две ветки и втыкает зайцу между ушей, получаются оленьи рога. Я пересаживаю рога на снежную Машку. Она — на снежную маму. Потом мы уходим под детскую горку — в домик, печь снежные пироги, а когда возвращаемся обратно, наша снежная компания уже растоптана подростковыми тяжелыми ботинками.

— Гады, — мстительно хмурится Машка, — если я их увижу, я их снежками застреляю! Я их рогами забодаю! Я им снега за шиворот набью!

Машка лихорадочно лепит Страшное Страшилище, густо украшая его рогами всех видов и мастей: берегитесь, варвары, вот что с вами будет.

Дома Сашка лежит поперек моего дивана, густо засыпанный фантиками, и читает журнальчик. Обедать, говорит, не хочу. Нет, нет, к жареной картошке это не относится. И вот мы лениво обедаем у видика с включенным «Королем Львом», а перед нами на табуретке поднос с тарелками, молоком и клюквенным киселем.

— Саша, — говорю я, — ты джинсами раздавил конфету. У тебя весь зад в шоколаде.

— Угу, — говорит Саша.

— Сними штаны, залей пятновыводителем, — рекомендую я.

— Угу, — отвечает Саша.

— Маму надо слушаться, — ввязывается Машка и лезет снимать с него штаны.

Бац! Машка получает удар ногой, взвивается в воздух и приземляется на свободный край подноса. С подноса катапультируются тарелка с недоеденной картошкой и две чашки. По полу разливается кисельно-молочная лужа. Хорошо хоть чашки у нас небьющиеся.

— Молочная река, кисельные берега, — восхищается Машка.

На шум является вечно несытая Джесси и стремительно слизывает с пола картошку, кисель и молоко. Пол за ней даже мыть не надо, при таких детях очень удобно.

— Снимай штаны.

— Угу.

— Да что ты там такое читаешь?

А вот что: «Нужно ли целовать девушку на первом свидании? Не испугается ли она?»

«Как только я завожу речь о поцелуе, она сразу переводит разговор на другую тему».

«Ребенок — не повод для брака». «Дальше события начали развиваться так непредсказуемо, что полностью оправдали астрологический прогноз». «Йоу, пиплы! Я Dark Angel. Обожаю «Арию», Кипелова, сериал «Бригада» и футбол». Дальше были безбашенные перцы, Елка-извращенка, Скорпион по гороскопу и съемка клипа с большим красивым гробом.

— Отдай, — заорал Сашка, пытаясь отнять у меня ловко выдернутый из-под его носа журнальчик.

И молодецки напрыгнул на меня всем телом. И я дрогнула. И пошатнулась. И поскользнулась на остатках киселя. И упала на Джесси. И Джесси завизжала. И я загремела в недолизанный кисель с молоком. И зад у меня стал кисельный и очень ушибленный. И встала я, потирая зад, и выслушала извинения своего дурацкого сына, и собрала наши с ним джинсы, и понесла их выводить с них пятна. А Машка все это время недовольно орала, чтобы все отошли и не мешали ей смотреть.

Кажется мне, пора принимать меры. Мне все надоело, мне тридцать три года и ничего для истории. Я пишу короткие заметки в четыре места и прыгаю, как на болоте, с кочки на кочку: то здесь дадут сто баксов, то здесь. То ничего не дадут. Я меняю коронку и хожу с разодранной ноющей челюстью, а отдала я за нее сто пятьдесят долларов, которые мне нужны совсем для другого. Четверть еще только началась, а мой сын за неделю получил десять двоек, Машка меня не слушается, Гриша не платит мне денег, а вчера снял у меня отличный материал и всунул историю про сглаз и порчу, потому что это привлечет читателя. Надо принимать меры, я себя не в мухоморах нашла.