Солдаты великой земли - Григорий Горбатов

11 июля после шестичасовой артподготовки советские войска приступили к форсированию реки Зуша.

Передний край противника был так хорошо обработан, что при форсировании над нашими головами не пролетело ни одной пули.

Результат работы артиллеристов превзошел все ожидания. Блиндажи и траншеи фашистов были полностью разрушены, а оставшиеся в живых немцы совершенно обалдели.

Глубоко эшелонированная, многополосная система обороны врага не остановила нас. За первый день наступления мы прошли с боями не менее двадцати километров.

Наступали и в последующие дни. Каково же было наше удивление, когда на шестые сутки мы снова вышли к реке Зуша. Оказывается эта река очень извилиста. Но на этот раз форсирование проходило в трудных и невыгодных условиях. Артиллерия еще не подошла. Переправлялись на противоположный берег без ее помощи. Заняли небольшой плацдарм и за него бились весь следующий день. Потери были исключительно большие. Когда увидели, что удержаться на плацдарме невозможно, стали отходить к реке.

Спустились в овраг. Возле меня оказались сержант — казах и солдат — украинец.

Только бы дотянуть до ночи! Только бы хватило патронов!

Сначала мы стреляли длинными очередями, потом — короткими, а под конец — одиночными выстрелами.

— Возможно наши возобновят наступление и подойдут, — надеялся я.

Немецкие многоствольные минометы все время вели обстрел. Бой не утихал, хотя сумерки и закрыли землю.

И тут случилось то, чего я больше всего боялся. Немецкие солдаты зашли в овраг и стали бить в упор. Я выскочил.

Выстрел сбоку, и я почувствовал ожог ноги… Хотел бежать, но не смог. Стою на левой ноге и продолжаю отстреливаться. Кто-то ползет ко мне. Я еще выстрелил два — три раза.

Немец пудов шести вышиб из моих рук автомат и поднял с земли. У меня была граната, я ее берег на всякий случай. Гитлеровец хотел меня на землю поставить и откачнулся в сторону, увидев, что я бросаю гранату. Меня осколком задело, а немцу, угодило здорово. Ко мне подскочили два фрица, схватили, осмотрели карманы и понесли.

В пути попадались русские раненые, и немцы убивали их.

По какой-то совершенно невероятной случайности меня не убили, а принесли в санчасть, сделали перевязку и на мотоцикле доставили в штаб.

Офицеры с переводчиком стали допрашивать:

— Почему ты на переднем крае? Ты же старшина ветеринарной службы?

У меня были зеленые петлицы с эмблемой медицинской службы, так как я в свое время учился на ветеринарных курсах.

— Ты должен находиться в тылу. Почему стрелял?

— Мог ли я не стрелять в такой трудный момент для моих товарищей-солдат?!

— А, большевик!

— Все советские люди — большевики!

Пользуясь тем, что принят за ветеринара, говорю на допросе, что ничего не понимаю в военном деле.

После допроса отвезли на телеге в Орловскую тюрьму. Несколько дней никто меня не перевязывал и не кормил.

Из Орла с группой военнопленных был отправлен в фашистскую неволю.

Здесь был поставлен на «довольствие»: триста граммов эрзац-хлеба с опилками и баланда. Здоровому это не пища, а кто ранен, болен — и совсем труба. Медицинской помощи совсем не оказывали, в ранах у некоторых завелись черви.

А поезд идет, не торопясь, в глубь Германии.

Мы держимся вместе с сержантом-казахом. Горячая, чувствую, это голова. Достал где-то нож и начал пол прорезать. Я стал помогать. Решили бежать во что бы то ни стало. Нашлись и еще смельчаки.

Работаем со всеми предосторожностями — только на ходу поезда. Я, конечно, помощник был не ахти какой, но все силы вкладывал в работу, руки-то здоровые. Резали пол с таким расчетом, чтобы вылезть не на буфер, а на сцепку.

Но однажды под вечер поезд остановился в поле. Всех выгнали из вагонов. Нашу почти готовую дыру обнаружили.

Мы с сержантом трухнули основательно: узнают, — убьют.

То что произошло дальше забыть невозможно.

Всех нас раздели догола и пять фашистских молодчиков со штыками наперевес, стали перегонять из угла в угол вагона. Кто не успевал или падал, били прикладом. Потом всех подряд избивать стали. И эти пытки продолжались несколько часов. В довершение всего трое суток нас не кормили и не давали ни капли воды, а стояла невыносимая июльская жара. Наконец, во Франкфурте-на-Майне нас высадили, одели в потертую немецкую военную одежду и повели в главный лагерь военнопленных. Там дали каждому номер — жестянку 4×5 сантиметров на гайтане.

В лагере содержались люди всех национальностей: французы, англичане, поляки, сербы, чехи и русские. Каждой нации, отведен свой барак. За русскими учрежден особый надзор, чтобы другие от них не «заразились» коммунизмом.

К англичанам и американцам немцы относились по-другому: кормили лучше, разрешали получать посылки и письма из дому. Всеми мерами старался враг посеять рознь между пленными разных наций.

Но зла ни к англичанам, ни к французам, ни к американцам мы не имели.

Пролежал я в этом лагере до зимы, раны зарубцевались, заросли кое-как. Стал я на ноги, шатаюсь от ветра. Как только стал ходить, угнали меня в трудовые лагеря, чтоб не ел эрзац-хлеб даром.

Мой новый лагерь недалеко от главного, в местечке Верберг. Здесь воинский плац, на котором муштруются юнги для войск СС. Старые «дядьки» готовят послушных солдат и капралов. На зуботычины они не скупятся. Жалко смотреть на все это!

В команде трудового лагеря, куда я попал, сто человек. Вот и заставили нас обслуживать этот эсесовский учебный пункт. Носим картошку и уголь. На кухню нас не допускают. Ставим корзины на порог. Кричат, чтобы поскорее уходили.

Роем траншеи и блиндажи на учебном поле. Работать заставляют побоями. Если нагнулся, не разгибайся, а выпрямишься — получишь удар прикладом по спине.

В лагере старшим по охране был фельдфебель, его все называли шефом. Каким духом он напитан, не знаю, но однажды рано утром при выходе на работу, он сказал нам:

— Где солнце всходит, оттуда свобода придет, а Гитлеру капут!

— Не провокация ли это? — думали мы и приходили к выводу: нет, не провокация.

Фельдфебель жил без семьи. Мне частенько приходилось убирать его комнату: мыть полы, вытряхивать половики, подметать двор. Шеф всегда оставлял работающих без всякого надзора. Для нас это было полезно.

Как-то раз, убирая его письменный стол, я обнаружил свисток, на котором был компас, величиною с маленькую пуговицу. Я старался работать у шефа почаще, и однажды свисток оказался в моем башмаке.

Примерно таким же образом перекочевала карта Германии из учебника, лежавшего на столе шефа. Карта как бы открыла мне путь на Родину. Догадался ли фельдфебель об исчезновении компаса и карты, я не знал, но постоянно был начеку.

Пришла весна. Четверо заключенных ушли из лагеря, и их не поймали. Это событие взволновало всех. Надо подождать несколько дней, пока успокоится охрана.

Прошло десять дней.

— Сейчас или никогда, — говорю я своим друзьям. — Сосновый лес рядом. Скоро начнется лето.

«Зачем я их убеждаю, они не меньше, чем я, рвутся на свободу». Сговорились, завтра бежим. Утром спрашиваю фельдфебеля:

— Что будем делать, господин шеф?

— Вот эти блиндажи собирать. Надо таскать бревна.

— Бревна очень тяжелые, а я худой.

— Двух человек тебе хватит? — спрашивает шеф.

— Хватит, господин фельдфебель.

Образовалась маленькая интернациональная группа, состоящая из узбека, туркмена и меня, русского. Делаем блиндаж. Шеф с охранником ушли по траншее к основной группе военнопленных. Удобный момент для побега! Сердце заныло от тревоги. А, может быть, он играет со мною в кошки и мышки. Пот выступил по всему телу. Вспомнил четверку бежавших, трое из них старше меня, а один даже с сединой в висках. У них вышло все хорошо.

Я перебирал в памяти весь ход своей подготовки к побегу. «Не допустил ли я где-нибудь промаха?» Кинулся к месту, где припрятана карта и компас. Они зарыты под основанием блиндажа в правом углу. Все на месте. Отлегло на душе. Вышел из траншеи, чтобы посмотреть, где сейчас шеф и охрана. «Если одному бежать, эти ребята пострадают», — рассуждаю сам с собой и опускаюсь в блиндаж.

— Согласен бежать? — спрашиваю туркмена — по профессии учителя.

— Согласен, — не задумываясь, говорит он.

— А ты, Арайль — обращаюсь к узбеку, молодому парню.

— Я не пойду. Поймают, убьют.

— Смерть, так смерть, раздумывать нечего, — говорю я. — Погибают не все.

Наконец Арайль согласился.

Мы быстро вышли по траншее к сосновому лесу и скрылись в нем.

В первый день мы прошли километров пять на запад. У туркмена имеется большой кухонный нож, пайка хлеба, компас, швейная намагниченная иголка. Он признался мне, что собирался бежать один.