Советник президента - Андрей Мальгин

— А какая в этом необходимость? — удивился корреспондент. Стало ясно, что он прекрасно владеет русским языком. «Странно, подумала Валентина, среди московских корреспондентов за последние годы я его не помню».

— Это на тот случай, чтобы мы были уверены, что вы ничего не исказили в высказываниях господина Присядкина.

— Я ничего не смогу исказить в высказываниях господина Присядкина, потому что все его высказывания будут записаны вот на этот диктофон. А диктофонные записи у нас в редакции хранятся несколько лет.

— Ну а я если он ошибется в чем-нибудь, мало ли — оговорится, к примеру,

и мы не сможем внести нужные коррективы?

— Я надеюсь, что нашей редакции не придется публиковать ошибочную информацию. Если ошибка будет существенна, нам придется за нее позднее извиняться. Постарайтесь быть максимально точным, — обратился немец к Присядкину.

— Он-то постарается, — продолжала гнуть свою линию Валентина. — Но неужели вам трудно прислать нам по факсу текст перед опубликованием?

— Да, мне действительно это будет трудно сделать, так как это интервью увидит свет уже завтра утром. Я практически с колес зашлю его в номер прямо отсюда.

— Значит, вы не покажете нам текст интервью до опубликования?

— Вы совершенно правильно меня поняли. Не покажу. Ну что ж, начнем.

— Начнем, — после некоторого раздумья сказала Валентина. С газетой «Франкфуртер рундшау» она решила не ссориться.

— Скажите, господин Присядкин, означает ли ваше вчерашнее выступление на конференции по правам человека, что позиция Москвы по чеченскому вопросу, возможно, в ближайшее время изменится?

— Нет, — сказала Валентина, — это означает, что господин Присядкин как всемирно известный писатель и авторитетный общественный деятель, высказал свою личную точку зрения. Он провел детство в Чечне и…

— Позвольте, но я задал вопрос господину Присядкину.

— Считайте, что он вам ответил.

— Но мне ответили вы. Я буду вынужден написать в статье, что на мой вопрос я получил ответ от госпожи Присядкиной.

Валентина почувствовала, что назрела конфронтация, и красная, как рак, пересела на стул в дальнем конце комнаты.

…Беседа с журналистом, вопреки ожиданиям, не была обременительной. Никаких каверзных вопросов задано в общем-то не было. Газету интересовал исключительно чеченский вопрос. Присядкин изложил не раз слышанную им по телевизору президентскую точку зрения (сам президент ни разу с ним о Чечне не говорил), но в более мягком варианте, без «мочить в сортире».

Один раз он забыл фамилию Масхадова, но из темного угла суфлер Валька подсказала ему. Потом еще он никак не мог вспомнить, как звали полковника, изнасиловавшего и убившего чеченскую девушку, да и имя самой девушки тоже вылетело у него из головы. Валентина и тут его подстраховала. Разумеется, Присядкин предпочел бы не говорить о конкретных полковниках и конкретных девушках, осветив проблему в общих чертах, но журналист проявил дотошность. Ну и еще был момент, когда на один и тот же вопрос, заданный дважды, Присядкин практически ответил по-разному, то есть дал два полностью исключающих друг друга ответа.

Общими усилиями выбрали, какой из них считать истинным. Чтобы не зацикливаться на чеченской теме, представитель немецкой газеты решил под конец поинтересоваться у дорогого гостя его впечатлениями о Германии. Присядкин ответил на удивление гладко — ответ давно был им выучен наизусть и не раз вопроизводился разным корреспондентам по разным поводам:

— Отчего я люблю нашу прекрасную соседку Германию? Вовсе не за ее богатство, хотя страна эта во всем удобна для жизни. Люблю за порядок, который, по немецкой поговорке, составляет половину жизни. За обихоженность, чистоту и красоту, которую вы умеете поддерживать…За то, что любите и бережете свою землю. Не только какой-нибудь старый дом здесь сохраняют, но и невзрачный старый пень окружен заборчиком и надпись выставлена…И везде цветы…Тут вспоминается старая немецкая, наверное, от ремесленных гильдий пошедшая поговорка: надо очень уважать чужую задницу, чтобы сделать для нее хороший стул…

Но на этот раз корреспондент оказался дотошным. Он спросил:

— Что же, получается, по вашему мнению, русские не любят и не берегут свою землю? Тем самым он наступил на больную мозоль. Присядкин горячо отозвался:

— Была у меня соседка — дома чистота, ни пылинки, а на лестничной

площадке — помойка, хоть вагонами вывози. Мол, тут свое, а там — неизвестно чье… Россия — та же общая лестничная площадка. Нет крошечного леска под Москвой, куда не вываливали бы мусор. У нас, в Прекрасновидово (одно название чего стоит: прекрасный вид!), была полянка земляничная — была до той поры, пока не вывалили туда нефтяные отходы. Хотя официально устроенная свалка — всего лишь в полукилометре. Остальные поляны, лужайки, опушки, подъезды и въезды тоже замусорены: строительные отходы, старые батареи, газовые плиты, битый кирпич и так далее. Источник у нас считается святым. Брали отсюда окрестные жители воду сотню лет и теперь еще берут с ближайших дач — но моторизированные паломники выше головы нашвыряли мусора, хоть мы, живущие рядом, не перестаем за ними убирать. Каждую весну пытаемся источник отыскать под грудой пустой тары и грязных пакетов. Живем против естества и желаем себе жить еще хуже. Ведь, обворовывая себя, нельзя стать богатыми.

— Вы имеете в виду повальное русское воровство? — уточнил корреспондент, не сообразив, что Присядкин говорил о воровстве метафорически. Но Игнатий был готов и о воровстве поговорить. Его как прорвало:

— Слава богу, «дворники» с автомашин уже не снимают. Но ведь помойного ведра нельзя оставить на лестничной площадке — упрут. Как-то провели психологический эксперимент: положили десять телефонных книг в телефонной будке и стали снимать видеокамерой… Справочники крал каждый, кто заходил позвонить. Одна старушка чуть не расплакалась из-за того, что не влезал проклятый фолиант в хозяйственную сетку. Так она умудрилась его засунуть за пазуху! И никто вокруг не осудит, ибо стащить никому не принадлежащее — это нормально. Вот что такое наша Россия.

— Но вы же советник президента. Неужели вы с ним не разговаривали на эту тему?

— А что толку? Он тоже не слепой. Только изменить тут ничего нельзя.

Такой порядок вещей складывался веками.

— Бывают у вас разногласия с вашим президентом?

Присядкин ответил, на первый взгляд, дерзко, но на самом деле именно такой ответ на подобный вопрос они недавно разработали с Валентиной. На этот раз это было дебютное исполнение:

— Я бы с президентом не работал, если бы не верил ему, — важно сказал Присядкин. — Меня эта работа, если честно, не кормит, я живу за счет литературного труда. И вообще я бы сказал, что это не президент меня выбрал в свои помощники, а это я выбрал его, так как взгляды наши сходятся и я ему верю.

На этой торжественной ноте журналист встал, пожал руки Присядкину и Валентине, и с достоинством удалился. У них гора с плеч свалилась.

— Вот видишь, Валя, ты постоянно все драматизируешь. По-моему, все прошло, как по мылу…

— По маслу, а не по мылу, — откликнулась Валентина. — Пора бы знать, раз считаешь себя Достоевским.

Только они открыли дверцу мини-бара, чтоб достать оттуда русские консервы и перекусить (до очередного званого ужина было еще ой как далеко, а Машка вся извелась, требуя еды), как в дверь постучали. В комнату ввалился Карл Решка — всегдашний присядкинский благодетель. Он потащил их обедать на Ратушную площадь. Они сели в довольно живописном месте — на открытом воздухе. Карл угощал. С давним знакомцем Карлом можно было не темнить. Валентина поблагодарила его за протекцию во «Франкфуртер рундшау». Карл знал, что как только Присядкин по тем или иным причинам закончит свою кремлевскую карьеру, все святое семейство немедленно переберется в Германию. В меру сил он уже несколько лет негласно помогал им если не пустить корни, то по крайней мере (если продолжать садоводческие аналогии) унавозить будущее место посадки. Карл был не только переводчиком Присядкина, но отчасти и его литературным агентом. Он вел переговоры с издательствами, содействовал заключению выгодных договоров. Он направлял денежные потоки на счет, открытый им в «Дойче банке» на имя Присядкина. Нечего и говорить, много при этом прилипало и к его рукам, Валентина это прекрасно понимала, но без Карла им бы никак не справиться с той грандиозной задачей, которую она перед собой поставила — перетащить семью на Запад. Перед ее глазами были прекрасные примеры. Про матерых диссидентов типа Буковского или Зиновьева, говорить не будем. Они были высланы на Запад, прижились там, получили гражданство, заняли неплохие места при университетах и не стремились вернуться на родину. Но и правозащитники новой генерации времени зря не теряли. Покойная Галина Васильевна Старовойтова успела пристроить сына в Англии, да и сама в последние годы бывала в России только наездами. Сергей Адамович Ковалев распределил свое многочисленное семейство поровну между США и Канадой (Вопрос газеты: «Скажите, как вы провели лето?» — Ответ: «Почти все лето я занимался охотой и рыбалкой в Канаде»). Сергей Борисович Станкевич обзавелся бизнесом в вошедшей в Европейское содружество Польше, проживает там с семьей и в ус не дует, заодно представляет интересы крупнейших российских компаний, хотя мог бы жить в Москве — в бывшей квартире сталинского секретаря Поскребышева, которую он успел приватизировать в краткую пору работы в Моссовете. Был такой, если помните, инвалид Илья Заславский, председатель Октябрьского райсовета. Как-то с супругой Аллой он отправился на лекции в Штаты, да так и не вернулся, осел с женой и ребенком в городе Сан-Диего. Алла перед отъездом, когда уже и виза была в кармане, зачем-то избралась в депутаты Московской городской думы, но ни на одном заседании на протяжении всего своего четырехлетнего депутатского срока, естественно, так и не появилась. Да что там далеко ходить. Даже Анька Бербер обеспечила своего великовозрастного сынка полноценным израильским гражданством, хоть и жил он по большей части в Москве, снимал документальное кино. Наверняка и внук ее имел исправные израильские документы. «Если не мы, так хоть Машка поживет нормальной жизнью», — часто думала Валентина.