Трущобные люди - Владимир Гиляровский

Капитан, за несколько минут перед тем гордо державший по военной привычке свою голову и стан, как-то осунулся.

– Ну, а игра, Василь Яковлевич, все та же?

Капитан встрепенулся.

– Не знаю; из больницы вышел, еще не пробовал. Недели две только руку с перевязки снял.

– Поди, похуже стала.

– А может, отстоялась. Когда я долго не играю – лучше игра. Думаю свести.

– Своди, что же – на красненькую… – Прохорыч незаметно сунул под блюдечко десятирублевку.

– Спасибо, старый друг, спасибо, – выручаешь в тяжкую минуту.

– Мы старую хлеб-соль не забываем!

Капитан взял кий в руки.

– За капитана держанье, держу за капитана красный билет! – послышалось во всех углах. Посыпались на столы кредитки…

Капитан гордо выпрямился.

Его партнер, известный игрок Свистун, молодой мальчик, начал партию. Ловко, «тонким зефиром», его шар скользнул по боку пирамидки и вернулся назад.

Капитан оперся на борт, красиво согнул свой тонкий, стройный стан, долго целился и необычайно сильным ударом «в лоб» первого шара пирамиды разбил все шары, а своего красного вернул на прежнее место. Удар был поразительный.

– Браво, капитан, браво! – аплодировала, восхищаясь, бильярдная.

Но капитану было не до того. Он схватился левой рукой за правую и бледный, как мертвец, со стоном опустился на стул.

Свистун сделал удар – и не отыгрался. Его шар встал посередине бильярда, как раз под всей партией. Стоило положить одного шара и выиграть все.

А капитан, удививший минуту тому назад бильярдную своим былым знаменитым «капитанским» ударом, продолжал стонать, сидя на стуле.

Вся бильярдная столпилась около него.

– Рука моя… рука… Умираю… Она сломана! – стонал капитан.

Ему дали воды. Он немного оправился и помутившимися глазами смотрел на окружающих.

– Играйте, играйте, ваш удар! – требовал Свистун и державшие за него.

– Пусть другой играет, он не может, видите, болен! – говорили противники.

– А болен, не берись! Мы тоже деньги ставили.

– Послушай, Свистун, я стою подо всей партией, разойдемся! – посмотрев на бильярд, промолвил капитан.

– Играйте-с!

Капитан, бледный, с туманным взором, закусив от боли губу, положил правую руку за борт сюртука, встал, взял в левую руку кий и промахнулся.

Свистун с удара сделал партию и получил деньги.

Капитан без чувств лежал на стуле и стонал.

Кто-то, уплачивая проигрыш, обругал его «старым вором, бродягой».

Его выгнали, больного, измученного, из бильярдной и отобрали у него последние деньги. На улице бедняка подняли дворники и отправили в приемный покой. Прошло несколько месяцев; о капитане никто ничего не слыхал, и его почти забыли. Прошло еще около года. До бильярдной стали достигать слухи о капитане, будто он живет где-то в ночлежном доме и питается милостыней.

Это было верно: капитан действительно жил в ночлежном приюте, а по утрам становился на паперть вместе с нищими, между которыми он известен за «безрукого барина». По вечерам его видали сидящим в бильярдных грязных трактиров.

Он поседел, осунулся, стан его согнулся, а жалкие лохмотья и ампутированная рука сделали его совсем непохожим на былого щеголя-капитана.

Неудачник

– Вы, батенька мой, зачем пожаловали? – Этими словами в прихожей классической гимназии остановил инспектор Тыква входившего гимназиста Корпелкина.

– Как, куда? В классы, Евдоким Леонидович!

– Зачем это?

– Как зачем? На переэкзаменовку!

– Поздно-с! Вчера совет вас исключил, переэкзаменовка вам не разрешена, можете завтра прийти за получением бумаг…

– Как? Почему не разрешена переэкзаменовка? Ведь у меня только одна двойка и то из латинского… Отчего же Куропаткина и Субботина вчера переэкзаменовали? У них по две двойки…

– Не знаю-с, завтра получите бумаги, а сегодня можете идти.

Корпелкин вышел. Слезы и злость душили его.

– Господи, да что же я за несчастный такой? Из-за пустой двойки… И почему это других допустили до переэкзаменовки, а меня нет? А я имел больше права, у меня одна двойка… да за что же, за что!

На другой день ему были выданы из гимназии бумаги.

Прошло около пяти лет после этого случая. Корпелкин, сын бедных родителей, жил дома, перебиваясь кой-как дешевыми уроками, которые давали ему рублей около восьми в месяц. Первые два года, впрочем, он горячо принялся готовиться в университет, хотел держать экзамен, причем сильно рассчитывал на обещанный урок у одного купца, чтобы добыть необходимых на поездку денег, но урок этот перебил его бывший товарищ по гимназии Субботин.

Прошло еще три года после этого. Университет забылся, о продолжении ученья и помину нет – жить стало нечем, пришлось искать места. Эти поиски продолжались около года, во время которого предлагал дальний родственник, исправник, поступить в урядники, но молодой человек, претендовавший поступить в университет, отказался, за что, впрочем, от родителей получил нагоняй.

Наконец, по хлопотам одного знакомого секретаря управления железной дороги, приятеля его отца, ему было обещано место помощника счетовода при управлении.

В назначенный день в передней управления сидели двое: маленький невзрачный молодой человек, с птичьей запуганной физиономией, и рослый, бородатый мужчина, с апломбом говоривший, с апломбом двигавшийся.

– Господа, пожалуйте к управляющему! – заявил им чиновник, и через пять минут оба стояли перед управляющим дорогою.

– Господин Ловитвин, – обратился он к бородатому, – я вас назначаю помощником счетовода, а вас, господин Корпелкин, в статистику, на тридцать пять рублей в месяц. Прошу служить аккуратно, быть исправным!

– Господин управляющий, мне обещали…

Но управляющий взглянул в лицо Корпелкина, как-то презрительно улыбнулся вместо ответа, повернулся спиной и вышел…

Богато и весело справлял свои именины секретарь управления Станислав Францевич Пулькевский. Его просторная чистенькая квартирка была переполнена гостями. Две комнаты были заняты карточными столами, на которых «винтили» и «стучали» чиновники посолиднее, а молодежь отплясывала в зале. Два железнодорожных сторожа обносили барышень фруктами и чаем.

Станислав Францевич не жалел угощенья… Да и жалеть-то нельзя было: на вечерах этих он лицом показывал свой товар, трех дочерей: Клементину, Марию и Цецилию. Старшей было двадцать два года, младшей – восемнадцать лет.

Веселились все, танцевали… Только в углу, как «мрачный демон, дух изгнанья», сидел Корпелкин, не отрывая глаз от Клементины, в которую был влюблен и уже считался женихом ее…

А смущал его армейский подпоручик, не отходивший от Климочки, как мысленно называл ее Корпелкин, и танцевавший с ней все танцы. Она тоже умильно нежничала с военным и только раз, да и то как-то презрительно, как показалось Корпелкину, взглянула в тот угол, где сидел страдалец.

– Клементина Станиславовна! Позвольте вас просить на тур вальса! – как-то робко заявил ей, наконец, Корпелкин, улучив минуту, когда она, усталая после кадрили, сидела в углу и обмахивалась батистовым платком.

– Видите, я… – начала было она, но подлетевший подпоручик выручил ее.

– Клементина Станиславовна, позвольте…

– Да, с удовольствием, – не дала договорить Климочка, и новая пара закружилась по зале.

Ни слова более не сказал Корпелкин; пробравшись потихоньку в переднюю, он оделся и ушел домой.

– Вася, слышал? Станислав Францевич дочь вчера просватал! – на другой день в конторе заявил ему товарищ Колушкин.

– Вчера?!

– Да, и шампанское пили! Клементину Станиславовну, за офицера, что с ней танцевал.

– Как? Что? За этого офицера?.. Ты не шутишь? Нет?..

– Да вот хоть самого спроси. Что за шутки, и свадьба в ноябре назначена…

– Свадьба?.. Нет, этого не может быть… что ты… нет!..

– Честное слово! Мы приглашены на свадьбу, уж невеста меня и в шафера выбрала…

Прошедший мимо управляющий прекратил дальнейший разговор.

– Боже мой, боже мой!.. Что же это такое? Что я за несчастный такой?.. Ничего-то, ничего в жизни не удается мне!.. Наконец она!.. Она, по-видимому, интересовавшаяся мною, променяла меня на какого-то офицерика… А ведь вместе росли… Еще в гимназии мечтали о нашем будущем счастии… И отец, определяя меня на службу к себе, намекал на это… И вдруг офицер этот… А чем я, спрашивается, хуже его? А вот нет, не везет… И наградой обошли… Когда директор назначал награды, призвал нас, посмотрел сначала на Ловитвина, потом на меня – и назначил ему сто рублей, а мне тридцать… Отчего это? Так вот, не понравился что-то, а отчего – сам не придумаю… Отчего же в самом деле? И всегда ведь так… Разве я меньше стою, чем другие? Работаю меньше? – вслух рассуждал Корпелкин, шлепая по грязи… Он то и дело оступался и попадал в лужи, но не замечал ничего и рассуждал сам с собою до тех пор, пока не наткнулся на церковную ограду. Церковь была освещена ярко. У подъезда стояли богатые кареты… Сквозь раскрытые форточки окон неслось «Исаия ликуй».