Жена журавля - Патрик Несс

— Но они не дышат, Джордж.

— Дышат. Уверяю тебя.

— Ты слишком добр. Нет, не дышат.

Мало того, при тщательном изучении на них можно было обнаружить не только перья. Иногда она вплетала в них ниточку или одинокую перламутровую пуговицу, чтобы изобразить горизонт или солнце. А в одну картинку она даже вставила плоскую пластмассовую завитушку, которая резко контрастировала с мягкостью пуха, но смотрелась и подходяще и непреходяще.

Они были хороши. Очень хороши.

Но она говорила:

— В них не хватает жизни.

— Они идеальны.

— Они идеально пусты.

— Они не похожи ни на что, виденное мною в жизни.

— Значит, ты еще не видел в этой жизни настоящей пустоты.

Они часто спорили так, пока она не напоминала ему об их первом дне, о ее «навязчивости», как она сама это назвала. Ее дракон на той самой плитке так и остался нетронутым — дракон, в котором, по ее словам, жизнь отсутствовала напрочь, с чем Джордж наотрез отказывался соглашаться. Ему отчетливо виделось самое настоящее злорадство в зеленом глазе чудовища, изготовленном то ли из кусочка стекла, то ли из какого-то минерала.

Однако теперь дракон угрожал вырезанной Джорджем Журавушке. Этот самый дракон, выложенный из перьев, уже атаковал птицу, вырезанную из книжных страниц. Взаимодействие медиумов, которое не должно сработать. Комбинация стилей, которые не сочетаются между собой. Или даже, как Джордж не побоялся признать, противостояние антагонистов (ее изящное искусство против его хромоты и медлительности), между которыми не могло ничего произойти…

И все-таки — ого. Ничего себе. Ну и дела.

— Просто с ума сойти, — сказал тогда Мехмет.

И правда, с ума сойти, подумал Джордж.

У дракона теперь появилась цель. А у птицы — контекст. В драконе теперь проснулось любопытство, прорезался характер. Птица же ощутила угрозу, и от ее безмятежности не осталось и следа. Между ними возникло напряжение. Соединенные вместе, они стали больше чем двумя незавершенными половинками целого, они стали чем-то законченным третьим — мощной мистической сущностью, намного большей, нежели маленький черный прямоугольник, заключавший их в себе, точно в клетке. Рамка таблички превратилась в кинокадр, предложение стало историей. Дракон и Журавушка приглашали войти к ним, примерить на себя их роли, стать кем-либо из них или сразу обоими, но в то же время давали ясно понять, что любой доброволец будет действовать исключительно на свой страх и риск.

И Кумико отдала ему это.

— В знак благодарности, — сказала она. — Если желаешь.

— Нет, — сказал Джордж. — Это слишком много. Просто чересчур.

— Тогда я возьму, — сказал Мехмет.

— Она закончена, — добавила Кумико. — Ты завершил ее. Она теперь твоя так же, как и моя.

— Я… — начал Джордж. — Я…

— Я возьму, — повторил Мехмет.

И тогда Кумико спросила:

— И часто ты вырезаешь из книг?

С этого-то все и началось.

Она не просила его вырезать что-нибудь конкретное, предоставляя свободу его воображению. Но Джордж с огромной охотой начал посвящать этому занятию чуть ли не каждую свободную минуту — совершал налеты на букинистические лавки с корзинами подержанных покетов, покупал даже новые книги, если не находил то, что нужно, и посылал Мехмета к выходу из студии, чтобы тот терзал любого вошедшего посетителя, отвлекая внимание от актов его книгорезательного вандализма («Но вы же заказывали красный цвет, вот ваша анкета!»).

Он старался не думать, старался ослабить узы своей концентрации — и позволить лезвию работать самому по себе, очень смутно представляя, что за пазл должен собраться в итоге.

— И что это? — поинтересовался Мехмет, когда он закончил первую фигурку, которой остался доволен только наполовину.

— А ты как думаешь? — отозвался Джордж, сам озадаченный этим вопросом.

— Вроде гиена какая-то.

— А мне кажется, это лев.

— О да. Одна из тех стилизованных говёшек, какие шлепают на английские спортивные майки.

— Говёшек?

— Все старое когда-нибудь снова входит в моду, капитан.

— Назовешь меня еще раз капитаном — уволю.

Мехмет, нахмурившись, уставился на гиенообразного льва:

— А может, это какая-нибудь охмурительная завлекаловка с пленительного Востока, которым тебя так одурманила эта женщина? Тогда это просто потрясающе оскорбительно.

— Ты у нас тоже с Востока, Мехмет, но тебя я не нахожу ни пленительным, ни тем более охмурительным.

— Ах! — воскликнула Кумико, увидев фигурку. — Лев. Да.

И тут же забрала ее с собой.

Он по-прежнему не знал о ней почти ничего. Что она делает в свободное время? Чем зарабатывает на жизнь? Есть ли у нее семья?

— Я просто живу, Джордж, — отвечала она будто бы через силу, чуть заметно морща бровь. — Чем заняты все люди на свете? Выживают как могут, причем каждый идет по жизни со своей неповторимой историей.

Ну, положим, своими неповторимыми историями больше заняты персонажи толстых романов, подумал он, хотя вслух не сказал. А остальным из нас только и нужно, что денег на хлеб да пиво.

Как-то она намекнула, что живет на сбережения, но сколько может скопить работник международной благотворительной организации, чем бы он там ни занимался? Разве что у нее могли сохраниться какие-то деньги из прошлой жизни, семейный капитал или…

— Я беспокою тебя, — сказала она однажды в постели, в его постели и в его доме.

К себе домой она еще ни разу его не приглашала. «Там слишком тесно, — хмурилась она. — Так тесно, что никто никогда бы не поверил».

Это случилось примерно на третьей неделе их знакомства. То было странное время. Они проводили вместе часы напролет, но в его памяти всякий раз оставались лишь случайные обрывки событий: ее губы, размыкающиеся, чтобы съесть дольку баклажана; ее смех над жадным до их булки гусем, который разочарованно ковылял за ними по всему парку; смущенный вид, с которым она взяла его за руку, когда ему не понравилось, что очередь в кино, куда они решили сходить, состояла сплошь из подростков (при этом из фильма он не запомнил ни кадра).

Она была сном, который помнишь только наполовину. Хотя и не только. Ведь вот она — лежит рядом в его постели, отзывается на его ласки, гладит его пальцем от затылка до подбородка и говорит:

— Я беспокою тебя.

— Я так мало о тебе знаю, — говорит он.

— Ты знаешь все самое важное.

— Ты говоришь так, но…

— Но что, например?

— Например, твое имя.

— Ты знаешь мое имя, Джордж! — отзывается она, явно развлекаясь.

— Да, но ведь Кумико — японское имя?

— Думаю, да.

— А сама ты — японка?

Она смотрит на него с дразнящей улыбкой:

— Если судить по имени, похоже на то.

— Может, это для тебя обидный вопрос? Я совсем не хотел тебя…

— Джордж… — Она приподнялась на локте над подушками и посмотрела на него сверху вниз, продолжая водить пальцем по седеющим волосам на его груди. — Моя прежняя жизнь была очень нелегкой, — сказала она, и казалось, сама ночь остановила свой ход, чтобы ее послушать. — Очень нелегкой, Джордж. Конечно, были и счастливые дни, и я старалась прожить их до последней минутки, но большинство тех дней были очень тяжелыми. И я не хочу возвращаться в них снова. — На секунду умолкнув, она поиграла пальцем с его пупком, и в ее голосе зазвучали такие же игривые нотки. — Разумеется, тебе еще много чего предстоит узнать обо мне! — Она посмотрела на него в упор, и он готов был поклясться, что ее глаза непонятным образом отражают золотистый лунный свет, хотя луна и светила у нее за спиной. — Но у нас есть время, Джордж. Столько времени, сколько сможем украсть. Разве нельзя подождать? Разве я не могу раскрываться перед тобой постепенно?

— Кумико…

— С тобой я чувствую себя в безопасности, Джордж. Ты — моя безопасность, мягкость и доброта. И моя передышка в пути.

И без того встревоженный тем, куда зашел разговор, Джордж вдруг пришел в еще большее смятение.

— Мягкость? — переспросил он.

— Мягкость — это сила, — сказала она. — И гораздо большая, чем ты думаешь.

— Нет, — возразил он. — Ничего подобного. Люди говорят так, потому что это звучит мило, но на самом деле это не так.

— Джордж…

Он вздохнул. Ему захотелось обнять ее своими слишком грубыми руками, ласкать и гладить тонкую кожу ее спины, бедер, даже ладоней и пяток. Хотелось укрыть ее в своих объятиях, точно за стенами грота, стать для нее «передышкой в пути» — тем, чем она окрестила его, как бы он тому ни противился.

— Моя бывшая жена, — сказал он, жалея, что говорит об этом в постели, но продолжая говорить через силу, — всегда повторяла, что я слишком милый и дружелюбный. Слишком мягкий. Нет, она не имела в виду ничего плохого, все в порядке. На самом деле мы до сих пор друзья. — Он выдержал паузу. — И все-таки она ушла от меня. Как ушли потом все остальные. Хотя ни одна из женщин, с которыми я встречался, никогда со мной не ругалась. — Он погладил Кумико по плечу. — Люди любят, когда с ними милы их друзья, но эта любовь — совсем иного порядка.