Счастливая Россия - Борис Акунин

Вот почему на время транзита совершенно необходим некий орган, не занимающийся практическими вопросами управления и даже не причастный к законотворчеству, однако же обладающий правом наложить вето на любую инициативу исполнительной власти. Этот орган – назову его условно Советом Старейшин – должен состоять из нескольких людей, авторитет и личные качества которых признаются всей страной. Они будут осуществлять нечто вроде этического надзора над методами, которыми проводится реформа, и выполнять функцию аварийного тормоза в случае, если государственный поезд повернул куда-то не туда или рискует сойти с рельсов. Совет Старейшин не будет вмешиваться в повседневную работу правительства, однако при возникновении опасности соскальзывания в диктатуру эти уважаемые люди возвысят свой голос. При необходимости у них будет право даже снять главу правительства и вынудить парламент избрать нового.

Членов Совета не может быть много – пять, шесть, максимум десять человек. Да в стране в каждый отдельный период вряд ли и наберется большее количество тех, кого всеобщее мнение может признать достойными такой чести.

Параметры, по которым будут выдвигаться кандидаты в Совет, таковы: всероссийская известность; незапятнанное имя; масштабный ум; отдаленность от «коридоров власти»; гуманность (последнее качество очень важно, ибо главной функцией Совета является смягчение эксцессов чересчур жесткой власти). Сейчас, в 1937 году, я, пожалуй, не смог бы назвать и одну фигуру, соответствующую этим требованиям, – так вытоптана вся российская репутационная поляна, но могу взять для примера самое начало века, когда институт репутации еще существовал и высоко ценился.

В 1900 году в Совет Старейшин, на мой взгляд, могли бы войти семь-восемь человек: граф Лев Толстой – самый высокий авторитет того времени; его вечный оппонент, но при том истинный человеколюбец отец Иоанн Кронштадтский; писатель Владимир Короленко, кого называли «совестью нации» и кого уважали даже крайние реакционеры; юрист и государственник Анатолий Кони; ученый с мировым именем Дмитрий Менделеев; великий медик Иван Сеченов; камертон порядочности Антон Чехов; и может быть, еще, как дань эпохе, самый уважаемый член императорского дома известный просветитель Александр Петрович Ольденбургский. Если бы в России тогда существовал подобный ареопаг, то его общественный авторитет был бы громаден, и можно быть уверенным, что не случилось бы ни японской войны, ни «Кровавого воскресенья», ни мировой войны, не революций.

Представьте также, что в 1917 году, в период перед большевистской диктатурой, в России возник бы Совет, состоявший из, скажем, тех же Короленко и Кони, «разумного социалиста» Георгия Плеханова, честнейшего и всеми уважаемого революционера Владимира Бурцева, еще не сломленного Максима Горького, (Горький-то ему что?!) академика Климента Тимирязева. Они сумели бы примирить Керенского с Корниловым, не дали бы развиться пагубному двоевластию и не допустили бы бандитского переворота 25 октября (!!!) – просто потому, что при всяком кризисе силой своего авторитета гасили бы загорающийся пожар. В начале 1918 года Учредительное собрание приняло бы власть от Временного правительства, не началась бы гражданская война, и мы с вами сегодня жили бы совсем в другой России.

На самый конец доклада я оставил проблему, которой вкратце уже касался и для которой у меня нет готового решения.

Нам очевидно, что для федеративной страны необходима некая общенациональная Идея или общенациональный Проект, скрепляющий единство автономий, и я имею в виду не абстракцию, а нечто вполне конкретное, осязаемое, очевидное всем и каждому.

Мы договорились, что этой темы коснется другой докладчик – наш уважаемый Писатель, который, в соответствии со своей профессией, решил выбрать форму не доклада, а художественного произведения. Мы ждем этой читки с огромным интересом.

Сейчас же хочу поблагодарить вас за терпение и благосклонное внимание. Прошу приступить к прениям.

Филипп с облегчением перевернул последнюю страницу тягомотины. Зевнул до сочной слезы. Выписок на приготовленный чистый лист ни одной не сделал. Чего тут выписывать? На кой тут личный контроль наркома? За такой натюрель (черт знает, что это значит) надо в психушку запирать и ключ выбрасывать.

Ладно. Взял следующую папку, взвесил на руке. Ого, тяжеленькая.

Начато: 31 июля 1937 г.

Окончено:….

Вещдок.-2.

Раскрыл.

Рукопись, машинописная. На титульном листе стоит:

«БЕЗ ВЕТРА. Повесть».

Елки-моталки, и правда повесть! Издевается, что ли, Шванц?

Перелистнул.

«Глава первая. Ветер несется быстрее звука».

Если про научно-техническое, хреново. По этой части образование у Филиппа хромало.

Да куда деваться? Надо читать.

Вздохнул, потер уставшие глаза.

Зазвенел телефон, один из трех. Не внутриотдельский и не городской, а с проходной. Кто бы это?

Когда звонили по внутреннему, Филипп говорил деловито, бодро: «Бляхину аппарата», потому что это могло быть только начальство – Шванц, его заместитель или помощники. На вызов по городскому надо было просто сказать: «Алё». Мало ли кто это. Может, ошибка. Или враг прочесывает телефонную базу – на инструктаже про это говорили. Нельзя номер рассекречивать. А с проходной Филиппа никогда раньше не беспокоили, потому что своих дел он не вел и свидетелей не вызывал. В любом случае никто важный с пропускного позвонить не мог.

– Оперуполномоченный Бляхин, – сказал он строго, солидно.

Трубка пискнула:

– Филипп… Это я…

Ева. Супруга. Из больницы приехала.

– …Что ж ты меня бросил? Я мечусь там одна, с ума схожу, все об меня ноги вытирают, а ты… Сволочь ты бессовестная!

Вот курица! Слушают же на коммутаторе! Будут потом трепаться, что Бляхина жена сволочью обзывает.

– Ты внизу? – перебил он, хотя ясно было, что внизу, где еще. – Жди. Спускаюсь.

По коридору чуть не бежал, по лестнице несся через ступеньку.

Неужто всё уже? Помер?

Ева стояла у стенки, дежурный на нее пялился. Сотрудники, которые проходили мимо, тоже оглядывались. И всегда так – есть на что поглядеть. Жена у Филиппа была женщина видная, сдобная. Мордашка, грудь – всё при ней, походочка винт, одевается, как на картинке из журнала: и пальто, и жакеточка, и каблучки, шапочка какая-нибудь форсистая, а снимет – золотые кудряшки до плеч.

С такой приятно появиться на людях – сходить на концерт или на демонстрацию, в театр-кино или хоть пройтись по улице. Будучи психологом (это Шванц про него правильно сказал), Филипп понимал, что главная Евина приманка не в красоте и не в нарядах, а во взгляде. Раньше в романсах пели «очи манящие, в душу глядящие», а говоря попросту, взгляд этот означает: граждане-товарищи, я слаба на передок. Когда у бабы такой глаз, вечно несытый, рыскающий, мужики сразу кобелиную стойку делают. У Евы течка была вечная, потому вокруг нее всегда и творилась собачья свадьба.

Но сейчас она по сторонам не стреляла и в мокрых глазах не было никакого зова, один только страх.

– Тушь вытри, черная вся. – Филипп протянул платок. – И помада размазалась.

На лубянской проходной баба с зареванной физиономией, конечно, не редкость, но могли увидеть сослуживцы, которые Еву знать не знают. Еще вообразят, будто лейтенант Бляхин утешает родственницу арестованного. Этого вот не надо.

Взял под локоть мягко, но цепко, вывел на улицу. Куда бы теперь? В спортмагазин «Динамо», что ли. Там всегда полно народу, и люди пялятся не друг на дружку, а на товар.

– Что, помер? – спросил Бляхин, поставив Еву в более-менее укромный закут между лыжами и брезентовой палаткой (в продаже ее не было, натянута для красоты).

Жена испуганно махнула рукой, как бы шлепая его по губам:

– Типун тебе!

– А чего пришла?

– Филипп, посади ее!

Лицо зло перекосилось, глаза сверкнули.

– Кого?

– Старшую медсестру! Фамилия – Шовкаленко! От Карп Тимофеича запах пошел… Ну это он, того… – Она сморщила нос. – Я пошла, сестру нашла. Она мне: ждите, говорит, нянечка придет. А не идет никто. Такой человек у них, сам товарищ Мягков, а они… Я снова к ней, она: «Отстаньте, гражданка. Не мешайте работать. Сказано же – придут». Мне! Отстаньте! А Карп Тимофеич, как свинья, в грязи валяется!

– Ему все равно теперь.

Вот она жизнь-жистянка, горько подумал Бляхин. Вчера ты был ей хозяин, а сегодня лопнула в мозге жилка, и ты никто, дерьма кучка.

– Напиши на нее, что она вредительствует! – шипела Ева, тряся его за рукав. – Шовкаленко ее фамилия, М.И.! Я с таблички списала! И про профессора Кнопфера доложи, лысого этого. Я к нему жаловаться – а он: «Не кричите, милая, не на базаре». Какая я ему «милая»? Это он пускай свою домработницу «милой» зовет! Посади их, Бляхин! Напиши на них рапорт!