Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы. - Наталья Лебина

Наиболее показательным явилось знаменитое «чубаровское дело». Поздним вечером 21 августа 1926 г. в саду Сэн-Галли, расположенном на Лиговке, в районе Чубарова переулка, молодые рабочие завода «Кооператор» пристали к девушке и изнасиловали ее. Групповые изнасилования не являлись характерным видом преступлений в дореволюционном Петербурге: официальное предложение доступного женского тела намного превышало спрос. После революции ситуация изменилась. Мужчины нередко испытывали неудобства в отсутствие налаженной индустрии продажной любви. Вероятно поэтому в 20-е гг. заметно увеличилось число фактов групповых изнасилований, часто являвшихся продолжением хулиганских действий. Хулиган из рабочей среды, как отмечали криминологи эпохи НЭПа, был «весьма распущен в половом отношении. Товарищеское отношение мужчины и женщины кажутся ему дикими и смешными и он цинично нарушает эти начала нового полового быта и насилием поганит раскрепощенную женщину»[97]. Распространенными были такие формы «озорства», как ловля девушек и превращение их в «тюльпан» — юбку жертвы поднимали и завязывали над головой.

Подобные преступления не являлись редкостью в рабочих кварталах. Однако «чубаровское дело» превратили в показательный процесс. Это ощущается уже в риторике выступлений прессы и публицистических изданий о событиях в саду Сан-Галли: «Поздно вечером по Чубарову переулку, направляясь к себе домой, шла молодая девушка Б-ва. Несколько «ребят», заметив Б., подошли к ней. Перепуганная девушка ускорила шаги, но… было поздно. Группа хулиганов преградила ей путь. К ним подошло еще несколько человек. Все были пьяны… С диким торжествующим хохотом, с грязными насмешками вся ватага напала на беззащитную девушку. Тщетно она умоляла оставить ее, отпустить домой. «Не бухти! — грубо огрызнулись хулиганы на просьбы Б. Будешь горло драть, кишки выпустим» …И не успела девушка опомниться, как она очутилась в саду Сан-Галли с завязанным грязной тряпкой ртом. Вокруг нее собралось около 30 человек, среди которых были не одни только хулиганы… выяснилось, что 50-летнему подсудимому, рабочему с завода «Кооператор», насильники оказывали «уважение». Во время насилия «дядю» почтительно пропускали вне очереди. Кто-то установил очередь, кто-то следил за порядком, девушка потеряла сознание, ее избивали, чтобы «оживить на время», и она снова впадала в беспамятство. Несчастную отпустили только в 3 часа утра…»[98].

Информация сразу вызывает массу вопросов, учитывая ее фантасмагорический характер. Во-первых, сад Сан-Галли находится в приличном отдалении от Чубарова переулка; во-вторых, девушка, изнасилованная 30 мужчинами, сумела через короткое время — в течение получаса — не только прийти в себя, но и самостоятельно добраться до ближайшего отделения милиции и внятно и толково, с указанием имен и кличек, услышанных ею, указать на своих насильников. Медицинского освидетельствования пострадавшей не проводилось, доказательством насилия служил ее внешний вид. Однако следственные органы развернули бешеную деятельность. 14 сентября 1926 г. «Ленинградская правда» сообщала: «Наблюдение за ходом следствия по делу о насилии в Чубаровом переулке осуществляется непосредственно губпрокуратурой»[99].

Власти Ленинграда явно торопились устроить показательный процесс. Он должен был явиться реакцией на постановление совещания работников милиции, состоявшегося в сентябре 1926 г. и указавшего на необходимость «в тех случаях, когда хулиганы действуют шайкой или, хотя бы организованной шайки не было, группами, квалифицировать преступление как бандитизм»[100]. Эта идея поддерживалась и ленинградскими правоохранительными органами. Помощник губернского прокурора М. Л. Першин выступил в городской прессе с таким заявлением: «Эпизод в Чубаровом переулке, безусловно, грозный сигнал, ставящий резко и напряженно вопрос, с одной стороны, об усилении внесудебной борьбы с хулиганами, а с другой — о приближении уголовного закона, касающегося борьбы с хулиганством, к требованиям момента и об усилении его»[101]. С каждым днем вокруг уголовного преступления все больше раздувался политический психоз. Работники правоохранительных органов, представители прокуратуры и суда Ленинграда на страницах городских газет давали оценки совершенному деянию еще до окончания следствия, ссылаясь на необходимость делать это в связи с особой политической значимостью дела. Уже упоминавшийся Першин первым заявил о том, что «состав преступления выходит за пределы статьи 176 УК РСФСР (хулиганство. — И. Л.) и приближается к бандитизму, ст. 76». Более того, он предложил дополнить статью 176 частью 3, предоставлявшей суду право применять высшую меру социальной защиты — расстрел[102]. После подобных заявлений «Ленинградская правда» с полным правом писала: «Обвинительная власть центр тяжести дела усматривает в том, что насилие, совершенное группой хулиганов, должно рассматриваться как бандитизм»[103]. При этом следует учитывать, что бандитизм считался одним из наиболее тяжких преступлений и входил в число государственных правонарушений.

В ходе судебного разбирательства страсти нагнетались еще сильнее. Брату одного из обвиняемых, Н. Кочергину, приписывалась роль «идеолога чубаровщины», так как он осмелился усомниться в правильности предъявленного «чубаровцам» обвинения. Кочергин совершенно обоснованно предполагал, что их необходимо судить за групповое изнасилование, а отнюдь не за бандитизм, как этого хотели представители ленинградского правосудия. Их действия ярко демонстрировали абсурдность положения советского уголовного права 20-х гг. о возможности квалифицировать вид преступления по аналогии. Это привело к вопиющим нарушениям прав обвиняемых. Но опасность событий, развернувшихся в Ленинграде в 1926 г. в период суда над чубаровцами, коренилась не только в юридическом нонсенсе, который, кстати сказать, стоил жизни семи участникам преступления, несмотря на то, что пострадавшая осталась жива. Был создан прецедент. Он позволил возводить любое хулиганское проявление в ранг политического преступления.

На суде упорно проводилась мысль, что «чубаровские главари» — люди социально чуждые, что они опасны социалистическому строю, что их действия были направлены против комсомолки. Кроме того, как отметил американский исследователь Э. Найман, «чубаровский» процесс должен был послужить одним из доказательств правильности только что состоявшегося разгрома зиновьевской оппозиции в Ленинграде, которая, помимо всех остальных приписываемых ей грехов, не сумела обратить должное внимание на молодежь города[104]. Все это придавало процессу политический оттенок. Не удивительно, что некоторые чубаровцы, по воспоминаниям известного ленинградского краеведа Н. П. Анциферова, отбывали наказание вместе с политическими заключенными[105]. Нормативные и нормализующие суждения власти, позволившие вынести подобного характера судебное решение, способствовали формированию и новой ментальной нормы — полная ликвидация политических противников существующего строя позволит уничтожить любой вид преступлений.

Чубаровское дело стало своеобразным рубежом в политике установления морально-правовой нормы, которая могла бы регулировать как появление, так и ликвидацию тех или иных видов преступлений или маркировать их природу. Пролетаризация хулиганства и многих других видов правонарушений продемонстрировала абсурдность утопических представлений об аномальном поведении рабочих как о протесте против социальных условий буржуазного общества. Стратегическим направлением большевистской политики во второй половине 20-х гг. стало свертывание НЭПа и санкционированное государством ограбление и притеснение нэпманов, против которых якобы была направлена энергия затосковавшей по временам военного коммунизма рабочей молодежи. Таким образом, власть сама вновь стала субъектом девиаций, приписываемых ранее людям, недовольным НЭПом. Заняв эту нишу, государственные и идеологические структуры стали искать в преступлениях, совершаемых рабочими, не социальный, а политический подтекст. Объявив хулиганство почти политическим преступлением, склонность к которому в первую очередь проявляли лица, не достигшие должного уровня пролетарского сознания, они принялись активно искоренять этот вид правонарушений в Ленинграде.

На многих предприятиях города в 1926–1927 гг. появились рабочие дружины, на «Красном путиловце» дружинникам даже выдали оружие. И следует признать, что рейды по улицам города возымели свое воздействие — к концу 20-х гг. в Ленинграде стало заметно спокойнее. Действительно, к этому времени даже такие твердокаменные коммунисты, как Сольц, прямо заявляли, что «к современному хулиганству не может быть ни добродушного, ни мягкого отношения»[106]. А почти официальное признание хулигана классовым врагом позволило применять к нему и достаточно жесткие правовые меры, подобные тем, что были предусмотрены постановлением СНК РСФСР от 17 июля 1929 г. «О предоставлении комиссиям по делам несовершеннолетних права помещать правонарушителей в возрасте от 14 до 16 лет в трудовые дома для несовершеннолетних нарушителей НКВД СССР». В постановлении, правда, отмечалось, что сначала должны использоваться «медико-педагогические» меры[107]. Но на практике эти меры были сведены до минимума.