Медовый месяц: Рассказы - Кэтрин Мэнсфилд

Но в эту минуту женщина, сидевшая у очага, повернулась к ней лицом. Лицо это — отекшее, красное, с распухшими глазами и губами — было страшно. Женщина, видимо, не могла понять, откуда взялась здесь нарядная барышня. Что это значит? Почему она стоит на кухне с корзиной? Что ей нужно? И лицо несчастной женщины снова исказилось.

— Ладно, милая, — сказала маленькая женщина, обращаясь к сестре. — Я скажу спасибо молодой леди. — И затем к Лоре: — Пожалуйста, извините ее, мисс, — и на ее лице, тоже распухшем, появилось подобие заискивающей улыбки.

Лоре хотелось одного: уйти, поскорее уйти отсюда. Она уже вышла в коридор. Но открылась дверь, и она очутилась в спальне, где лежал покойник.

— Вы, наверное, желали бы взглянуть на него, — сказала сестра Эм, проходя мимо нее к постели. — Не бойтесь, милая барышня! — теперь голос ее звучал ласково, нежно, и движение, которым она откинула простыню, тоже было полно ласки. — Как живой! Не бойтесь, подойдите, моя дорогая.

Лора подошла.

Перед ней лежал молодой еще человек. Он спал крепким сном, таким непробудно глубоким, что был далеко, очень далеко от них обеих. Такой ушедший в себя, такой спокойный. Он о чем-то грезил. Никто уже никогда не разбудит его. Голова его утонула в подушке, глаза были закрыты. Они были слепы под опушенными веками. Он весь отдался своим грезам. Что для него пикники, корзины с пирожными, кружевные платья? Он был далек от всего этого. Он был прекрасен, необыкновенен. В то время как они смеялись, в то время как играл оркестр, в этом домике свершилось чудо. «Счастлив… счастлив… Все хорошо! — казалось, говорил этот спящий человек. — Все так, как должно быть. Я доволен».

И все-таки невозможно было удержаться от слез, невозможно уйти, ничего ему не сказав. Лора громко, по-детски, всхлипнула.

— Прости меня, — сказала она, — за мою шляпу…

На этот раз она уже не стала ждать сестру Эм. Она сама нашла выход и пробежала по тропинке мимо окутанной мраком кучки людей. На перекрестке она встретила Лори. Он словно вынырнул из мрака.

— Это ты, Лора?

— Да.

— Мама очень беспокоится. Все благополучно?

— Да, конечно… Ах, Лори!

Она взяла его за руку, прижалась к нему.

— Что с тобой, ты плачешь? — спросил брат.

Лора кивнула. Да, она плакала.

Лори обнял ее за плечи.

— Не надо плакать, — сказал он нежным, полным любви голосом. — Страшно было?

— Н-нет, — всхлипнула Лора. — Это было необыкновенно! Но, Лори!.. — Она остановилась, взглянула на брата. — Разве жизнь, — пробормотала она, — разве жизнь…

Но то, что ей хотелось сказать о жизни, не укладывалось в слова. Неважно. Он понял ее.

— Да, дорогая, что поделаешь, — сказал Лори.

Жизнь матушки Паркер

перевод П. Охрименко

Когда литератор, квартиру которого старая матушка Паркер убирала каждый вторник, открыл ей в то утро дверь, он спросил ее о внуке. Стоя на половике в маленькой темной передней, матушка Паркер протянула руку, чтобы помочь джентльмену закрыть дверь, и только потом ответила.

— Вчера мы его похоронили, сэр, — сказала она спокойно.

— Бог ты мой! Какая жалость! — сказал литератор сочувственно. В эту минуту он как раз завтракал. На нем был поношенный халат, в руке он держал скомканную газету. Ему стало как-то не по себе. Он не мог уйти в теплую столовую, не сказав чего-нибудь… чего-нибудь еще. Зная, что эти люди придают большое значение похоронам, он мягко сказал:

— Надеюсь, похороны прошли благополучно?

— Как вы сказали, сэр? — глухо переспросила матушка Паркер.

Вот бедняга! У нее был совсем убитый вид.

— Надеюсь, похороны прошли… э… удачно? — повторил он.

Матушка Паркер ничего не ответила. Опустив голову, она проковыляла на кухню, сжимая в руке старую кошелку, в которой принесла тряпки для уборки, передник и войлочные туфли. Литератор вздернул брови и вернулся в столовую.

— Видно, очень расстроена, — сказал он вслух, принимаясь за варенье.

Матушка Паркер вынула две булавки со стеклярусными головками из своей шляпы и повесила ее за дверью. Затем сняла поношенный жакет и тоже повесила. Подвязала фартук и села на табуретку, чтобы переобуться. Уже много лет она не могла без мучительной боли ни снять, ни надеть башмаки. Она так привыкла к этой боли, что лицо ее начинало кривиться и морщиться, как только она развязывала шнурки. Покончив с этим, она вздохнула и распрямилась, слегка потирая колени…

— Бабушка! Бабушка!

Ее маленький внучек стоял у нее на коленях, упираясь в них ножками, обутыми в башмачки на пуговицах. Он только что прибежал с улицы.

— Погляди, погляди, как ты измазал юбку своей бабушки, нехороший мальчик!

Но он обнял ее и потерся щечкой о ее щеку.

— Бабушка, дай мне денежку! — ласкался он.

— Уходи, уходи, у бабушки нет денежки!

— Нет, есть.

— Нет, нету.

— Нет, есть. Дай мне, бабушка.

Она уже нащупала в кармане старый сплюснутый черный кожаный кошелек.

— А ты что дашь бабушке?

Он тихо, застенчиво засмеялся и еще крепче прижался к ней. Его ресницы щекотали ей щеку.

— Ничего у меня нет, — прошептал он.

Старуха вскочила, схватила железный чайник с газовой плиты и подошла к крану. Шум воды, льющейся в чайник, как будто смягчил ее боль. Она наполнила водой также ведро и миску для мытья посуды.

Потребовался бы целый том, чтобы описать то, что творилось на кухне у литератора. В течение всей недели он «убирал» сам. Это означало, что остатки чая он сливал в банку из-под джема, специально предназначенную для этой цели, а когда ему нужна была чистая вилка, он вытирал грязную кухонным полотенцем. Во всех других отношениях его «система» была, как он объяснял своим друзьям, очень проста, и он не мог понять, почему люди поднимают такой шум из-за домашнего хозяйства.

— Вы просто пачкаете все, что вам попадается под руку, потом раз в неделю к вам приходит какая-нибудь старая карга и наводит порядок.

В результате кухня превращалась в огромный мусорный ящик. Даже на полу валялись хлебные корки, оберточная бумага, окурки. Но матушка Паркер не обижалась. Она жалела бедного молодого джентльмена, за которым некому было присмотреть. В грязное оконце видно широко раскинувшееся унылое небо; облака на нем казались ужасно изношенными, старыми, обтрепанными по краям, с дырками или темными пятнами, словно их залили чаем.

Пока грелась вода, матушка Паркер подметала пол. «Да, — думала она под стук половой щетки, — что говорить, плохого я видела достаточно. Нелегкая у меня была жизнь».

Даже соседи держались того же мнения о матушке Паркер. Много раз, ковыляя домой с кошелкой в руке, она слышала, как они, стоя где-нибудь на углу или у подвальной решетки, повторяли:

— Нелегкая жизнь у матушки Паркер, ох, нелегкая!

И это было истинной правдой, такой истинной, что она даже ею не гордилась. Ведь не гордилась бы она, если бы о ней сказали, что она живет в полуподвальной комнате с окнами во двор дома номер двадцать семь.

Нелегкая жизнь!

Шестнадцати лет она приехала из Стрэтфорда в Лондон и устроилась работать судомойкой. Да, она родилась в Стратфорде на Эйвоне[10]. Шекспир, сэр? Нет. Всегда ее спрашивают о нем, но она никогда о таком не слыхала, только видела это имя на стенах театров.

Ничего не осталось у нее в памяти о Стрэтфорде, не считая того, что «когда сядешь, бывало, вечером у очага, в дымоход видны звезды» и что «у матери всегда был в запасе кусок солонины, свисавший с потолка». А около дома, перед дверью, рос какой-то куст с приятным запахом. Но куст этот представлялся ей очень смутно. Она отчетливо вспомнила его только два раза, когда лежала в больнице и ей было очень худо.

Ужасное это было место — ее первая работа. Никогда ей не разрешали пойти погулять. Никогда она не входила в комнаты хозяев — разве что утром и вечером для молитвы. Кухня была настоящим погребом, а кухарка — ведьмой. Она отнимала у нее письма из дому, не давая дочитать до конца, и бросала в плиту, потому что, говорила она, «от писем судомойка становится сонная, как муха». А тараканы! Поверите ли, до приезда в Лондон она никогда не видела черных тараканов. Рассказывая об этом, матушка Паркер тихонько смеялась. Ну и ну! Никогда не видела черных тараканов! Это все равно что не видеть собственных ног.

Когда имущество ее хозяев пошло с торгов, она поступила в услужение к доктору и, после двухлетней неустанной беготни с утра до вечера, вышла замуж. Ее муж был пекарем.

— Пекарем, миссис Паркер? — говаривал литератор, ибо иногда он отодвигал от себя книги и уделял внимание тому явлению, которое называется Жизнью. — Я думаю, приятно выйти замуж за пекаря.

Матушка Паркер не была в этом убеждена.

— Такое чистое ремесло, — добавлял джентльмен.