Эдгар По. Сумрачный гений - Андрей Танасейчук

Представленный документ интересен по нескольким причинам. Во-первых, обучение в британской школе (даже в те времена!) было, как мы видим, делом весьма недешевым. Во-вторых, счет выписан на имя «мастера Аллана». Это важно. Отсюда можно сделать вывод о статусе ученика. Владельцами школы Эдгар воспринимался как законный наследник торговца, и это не вызывало никаких возражений у последнего. Настоящая фамилия — По — не упоминалась и, скорее всего, была даже неизвестна мадам Дюбуа. Можем мы узнать и о том, что мальчик был определен в школу с полным пансионом, у него была собственная кровать, которую он ни с кем не делил. Значит, мистер Аллан не экономил на пасынке — ведь в британской школе того времени совершенно обычной была «кровать на двоих». И если родители хотели сэкономить, то платили лишь за «полкровати». Можно узнать и о предметах, которые изучал будущий поэт: Священное Писание, география, правописание, история. Добавим сюда еще и французский язык, которому обучали мадам Дюбуа и ее брат Жорж — французы. Кстати, своей искушенностью во французском Э. По, скорее всего, был обязан франкофонным наставникам из Челси. Хотя, по воспоминаниям современников, произношение у него было скверным (а может быть, и это наветы недоброжелателей?), изъяснялся на этом языке он вполне свободно.

Как мы видим, в школе госпожи Дюбуа маленький Эдгар находился на полном пансионе. Но это не означало, что он был полностью оторван от семьи. Едва ли по будним дням он бывал в доме на Слоан-стрит, но то, что он имел возможность проводить в кругу семьи уик-энды, едва ли подлежит сомнению.

С упомянутой школой Эдгар По распрощался летом 1817 года. Точную дату сейчас установить невозможно, но очевидно, что еще в начале августа он находился в Челси. Среди бумаг Дж. Аллана есть письмо Жоржу Дюбуа, в котором он сообщает, что миссис Аллан отправляется на воды в Челтенхэм и «шлет свою любовь Эдгару». Тем не менее заведение мадам Дюбуа давало только начальное образование. В 1817 году будущему поэту сравнялось восемь лет, и приемным родителям пора было подумать о продолжении обучения для мальчика, но уже на более высоком уровне.

1817 год в британской экономике ознаменовался началом «депрессии», которая продолжалась несколько лет. Пострадала и торговля Дж. Аллана: цены на табак упали, резко сократились поступления, жить стало тяжелее. Несмотря на эти обстоятельства, с сентября Эдгар приступил к занятиям в новой школе — преподобного Джона Брэнсби.

Эта была школа иного типа. С некоторой натяжкой ее можно причислить к так называемым публичным школам: школа была «мужской», здесь обучались мальчики постарше, и платить за нее приходилось куда больше, чем у мадам Дюбуа. В принципе Дж. Аллан мог не посылать пасынка в это дорогостоящее заведение, а выбрать что-нибудь попроще. Но он, несмотря на стесненные материальные обстоятельства, поступил именно так, а не иначе. Можно ли в таком случае упрекнуть этого человека в небрежении, в том, что его не заботило будущее приемыша? Вероятно, тогда он видел в мальчике наследника, да и записан в школу тот был как «мастер Аллан».

Школа располагалась за городом, в местечке Стоук-Ньюингтон (сейчас это часть Лондона), и называлась Мэнор-хаус-скул. В ней Эдгар По учился около трех лет — до самого отъезда обратно в Америку. Годы, проведенные в школьных стенах, оставили глубокий след в памяти писателя. Об этом можно судить по одной из известнейших его новелл — «Вильям Вильсон», что была написана двадцать лет спустя (в 1839 году).

«Самые ранние воспоминания о моей школьной жизни связаны с большим домом елизаветинских времен, стоявшим в окутанной туманами английской деревне, где росло много гигантских корявых деревьев и где все дома были очень стары. Поистине это почтенное старое селение казалось приснившимся и весьма умиротворяло. Я и теперь как будто чувствую живительную прохладу его аллей, погруженных в глубокую тень, вдыхаю аромат бесчисленных кустов и который раз испытываю невыразимое наслаждение, заслышав гулкий звук церковного колокола, каждый час внезапно и ворчливо вторгавшегося в тишь сумерек, покоивших сон резной готической колокольни. <…> Обширная усадьба имела форму неправильного многоугольника. Три или четыре самых больших угла образовывали площадку для игр, гладкую, покрытую мелким и твердым гравием. Прекрасно помню, что там не было ни деревьев, ни скамеек, ни чего-либо подобного. Разумеется, она помещалась позади дома. Перед фасадом был разбит маленький цветник, усаженный буксом и другим кустарником, но в эту священную часть мы попадали уж в очень редких случаях — таких, как первое прибытие в школу, или окончательный отъезд оттуда, или, быть может, тогда, когда кто-нибудь из родителей или друзей приезжал за нами и мы радостно отправлялись домой на летние или рождественские каникулы.

Дом был стар и неправильной формы. Всю усадьбу окружала высокая и крепкая кирпичная стена, сверху обмазанная известкой и утыканная битым стеклом. Эта стена, похожая на тюремную, очерчивала границы наших владений; все, что находилось по другую ее сторону, мы видели только три раза в неделю — один раз по субботам после полудня, когда в сопровождении двух надзирателей нам всем классом дозволялось в правильном строю совершать краткие прогулки по окрестным полям, — и дважды по воскресеньям, когда подобным же образом мы маршировали к заутрене и вечерне в единственную церковь деревни»[25].

Такой запомнил свою школу писатель. Трудно сказать, насколько точно его описание совпадало с реальностью — школа не «дожила» и до середины столетия. Викторианский Лондон, расширяясь, уничтожил ее, поглотив попутно и десятки окрестных деревушек. Она была снесена, как и другие, чтобы дать место новым районам британской столицы. Но вот церковь Святой Марии, о которой упоминает автор, сохранилась до наших дней.

И еще один важный факт. «В этой церкви, — писал Э. По в своей новелле, — глава нашей школы был пастором». Это соответствует действительности. Преподобный Джон Брэнсби был и пастором, и владельцем школы одновременно. И, видимо, писатель вполне искренне передает свои первые школьные впечатления, связанные с этим человеком, когда пишет:

«Дивясь и недоумевая, смотрел я на него с галереи — велелепный, с благостно чинным видом, в торжественном облачении, ниспадавшем лоснящимися складками, в парике, столь тщательно напудренном, столь жестком и столь обширном, — он ли, совсем недавно, брюзгливо сморщенный, обсыпанный нюхательным табаком, вершил с ферулой в руке драконовы законы училища? О гигантский парадокс, слишком, слишком чудовищный, чтобы поддаваться разрешению!»