Камилла Клодель - Рейн-Мари Пари

Камилла пишет из приюта брату, матери, своей подруге Марии Пайетт, Эжену Бло. Эта переписка — если абстрагироваться от несообразностей, порожденных психозом, — свидетельствует о проницательном уме, твердой памяти, а со временем в ней проступает выстраданное терпение, в котором больше покорности, чем негодования. Если Камилла просит дать ей возможность выйти из приюта, то не затем, чтобы вернуться к светской жизни и творчеству, но лишь ради покоя и уединения в Вильнёве. Все как будто подтверждает, что она полностью отреклась от себя, что собственная жизнь ее больше не интересует. Потом мало-помалу она свыклась с перспективой провести остаток жизни в Мондеверге. Ей хотелось бы только большей тишины — даже уже не комфорта. Она мирилась со своим положением без жалоб, категорически отказываясь от перевода в первый класс, где, по ее словам, пища была вредной, а соседки ужасными. Но разве не известны и другие случаи, когда великие творцы, отказавшись от искусства, уходили в монашеское самоограничение?

Теперь стало наконец возможно диагностировать психическое заболевание Камиллы Клодель — семья художницы дала согласие на разглашение врачебной тайны. Оставим слово за медициной, ограничимся здесь сведением воедино имеющихся фактов.

Камилла не была ни буйной, ни агрессивной. С ней никогда не приходилось прибегать к жестким методам лечения. По словам свидетелей, она, напротив, с годами становилась все мягче и спокойней. Приют до 1938 года был на попечении монахинь. Сестра Сен-Юбер из конгрегации Святого Карла Лионского помнила Камиллу, за которой ухаживала. Она единственная, кого удалось разыскать и расспросить о повседневной жизни в приюте. Мадемуазель Клодель, рассказывает она, никто не замечал, настолько она была молчалива и апатична. Это была не просто покорность, а полная безликость. К тому же она находилась в отделении спокойных, которые не нуждались в каком-то особом наблюдении и уходе, разве что при утреннем и вечернем туалете. Никто не знал, что прежде она была известной художницей. Выделяло ее только то, что она сестра Поля Клоделя.

По словам монахини, условия содержания в приюте были вполне удовлетворительны. Кормили сытно и доброкачественно, тем же питался и персонал. Никаких общих развлечений не устраивали, и поскольку посетители бывали редко, пациенты страдали от неимоверной духовной изоляции, которую лишь участие сестер, и то преимущественно безмолвное, как-то нарушало. Та же сестра Юбер утверждает, что о возвращении Камиллы в общество не могло быть и речи. Между тем врачи ничего так не желали, как выписки больных, ставших на путь выздоровления, что позволяло несколько разгрузить переполненное заведение.

Возвращаясь к письмам Камиллы Клодель, повторим: все они вполне разумны и могли бы дать пищу для определенных подозрений всякому, кто не знает, что безумие — состояние не перманентное. Антонен Арто тоже писал из сумасшедшего дома прекраснейшие письма.

Что же происходило в этой бедной голове на протяжении тридцати лет?

Мы не знаем, как проводила она дни, знаем только, что не лепила: глина, которую время от времени ей выдавали, высыхала нетронутой. Читала ли она? Грезила? Неизвестно. Мать ни разу у нее не побывала. Никогда не приезжала и сестра Луиза. Мать, так и не простившая ей связи с Роденом, на ее письма отвечала очень суровыми посланиями, первое время адресованными директору приюта. В них она только что не обзывает дочь шлюхой. Такое обращение было, безусловно, не на пользу больному рассудку. Камилла, в чьих навязчивых идеях всегда фигурировали деньги, не замедлила прийти к убеждению, что мать и сестра заточили ее, чтобы завладеть причитающейся ей долей наследства. Содержание в приюте долгое время оплачивалось матерью, потом Полем Клоделем, потом из ее части наследства. Небольшую пенсию выделил также фонд Национального общества искусств.

Говоря о материальной помощи Камилле, любят упоминать пожертвование, сделанное Роденом, когда он узнал о госпитализации: посреднику, Матиасу Морхардту, пришлось всевозможными хитростями проводить эти деньги через кассу Общества искусств ради соблюдения анонимности. Без таких предосторожностей семья не приняла бы помощи “злодея”. Сумма составляла 500 франков. Легко представить, что это были за деньги в сравнении с огромными доходами мастерских “Роден и Ко” накануне войны (один бронзовый бюст стоил около 30 000 франков), поэтому биограф Камиллы, в отличие от роденовского, не станет слишком умиляться скорби старого мастера о своей незабвенной музе… Правда, Роден был уже стар и выражал готовность помогать и впредь.

Между тем со смертью Родена мания преследования обезличилась и воплощением образа врага стала для Камиллы мать. Насколько оправдывалась такая враждебность отношением Луизы Клодель к больной дочери? Ее часто упрекали в противоестественном отсутствии материнских чувств. В действительности все намного сложнее. Документы помогают восстановить истинную картину — с учетом духовной атмосферы эпохи и без подмены ее современными взглядами.

Любила ли Луиза Клодель свою дочь? Она не была нежной матерью ни ей, ни остальным детям. Камилла наравне с братом и сестрой была объектом суховатой заботы, проникнутой чувством долга, унаследованным и подлежащим передаче потомству. Ее принципы были строгими и суровыми, а Камилла отказывалась принять эстафету. Она избрала другой путь — полный риска путь творчества и свободы; отсюда взаимное непонимание между матерью и дочерью. Поиском любви, ее слов и жестов — всего, чего ей так не хватало в жизни, — стало для Камиллы искусство; для нее действовать — значит ваять, ваять, чтобы жить, чтобы обрести себя и найти общий язык с другими. И вся ее юность, богатая свершениями, являла собой еще и борьбу между волей и тем, что досталось ей в наследство.

Луиза Клодель ничего не знала о душевных метаниях дочери. Натура довольно ограниченная, она не стремилась что-либо понимать или хотя бы замечать. Традиции и неизменная свита прописных истин служили ей эталоном на все случаи жизни. Исполнив, как того требовал долг, обязанности матери, она считала, что дальше может их с себя сложить. Пускай теперь кто-нибудь другой заботится об этом непонятном существе. И такое отчуждение — традиционное, как бы даже зоологическое — совпало с кризисом в жизни Камиллы, которую парадоксальным образом потянуло в родное гнездо.

Письма Луизы Клодель к директору приюта свидетельствуют о ее бессилии и явном желании от всего отгородиться. Она не могла и не хотела ничего брать на себя, предчувствуя роковой исход. В 1915 году она пишет в Мондеверг: