Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

Не мешкая, она выбежала на улицу.

— Совсем осиротили ребенка, — сказала она, позабыв даже поздороваться.

— Мама заболела, и ее увезли в больницу, — доложил Андрей.

— Это правда? — Клавдия Михайловна с надеждой посмотрела на Анну Францевну. — Простите, я не поздоровалась с перепугу… Я тетя его матери.

— Да-да, я наслышана о вас. А я их соседка.

— Это Анна Францевна, — сказал Андрей. — Она привезла меня к вам, пока мама в больнице.

— Очень хорошо. А вам огромное спасибо. Что с Евгенией?..

— У мамы сильный жар, — объяснил Андрей.

Анна Францевна прикрыла глаза и покачала головой.

— Ничего опасного, — сказала она. — Но врач со «скорой» посчитал, что ей лучше полежать в больнице.

— Докторам виднее, — вздохнула Клавдия Михайловна. — Но что же это мы стоим посреди улицы? Давайте в дом.

— Благодарю, у меня совершенно нет времени, — отказалась Анна Францевна. — Я узнала на станции, скоро обратный поезд. — И показала глазами на Андрея, давая понять, что при нем не может говорить правду.

— Ступай домой, — велела Клавдия Михайловна Андрею и слегка подтолкнула его в спину.

— У Евгении Сергеевны нервный срыв, что-то вроде приступа истерии, — оглядываясь по сторонам, быстро заговорила Анна Францевна. — Слава Богу, приехал очень милый, интеллигентный доктор, он все понял. Они обязаны сообщить в НКВД, но тогда мальчика забрали бы в приют…

— Этого еще не хватало! — возмутилась Клавдия Михайловна.

— Так у них положено. Доктор и посоветовал увезти Андрея, сердечный он человек. Надо внушить Андрею, что он был у вас, когда заболела мама, то есть когда ее увозили. А я как будто ничего не знаю, понимаете?.. Соседка, и всё. Поэтому мне необходимо сейчас же вернуться домой, ведь обычно я, кроме магазина, никуда не выхожу.

— Я все поняла, — сказала Клавдия Михайловна. — Спасибо вам. Господь не оставит вас.

— Что вы, что вы, — смущенно пробормотала Анна Францевна. — Люди должны помогать друг другу в беде, иначе как же жить?..

— Должны-то должны… Куда Евгению увезли?

— Не спросила, простите. Растерялась как-то, все так неожиданно… Я думаю, это не сложно выяснить. Но сейчас… Она никого не узнает, все звала мужа…

— Господи Боже ты мой, — вздохнула Клавдия Михайловна.

Проводив Анну Францевну, она вернулась в дом и усадила Андрея на оттоманку. Сама села напротив, на стул. Андрей сразу смекнул, что предстоит серьезный разговор, и заранее сжался весь, не ожидая от этого разговора ничего хорошего. Он привык уже, что если баба Клава садится напротив, то будет либо ругать, либо учить, как нужно себя вести.

— Ты хочешь жить в приюте? — без обиняков спросила она.

— Не надо отдавать меня в приют! — испуганно выкрикнул Андрей. — Я буду вести себя хорошо и слушаться буду.

— И я думаю, что в приют тебе не надо, — одобрительно кивнула Клавдия Михайловна, — Тогда запомни; ты был здесь, когда заболела мама. Ты сейчас даже не знаешь, что она заболела. Ты ничего не знаешь, понял? Если кто-нибудь спросит, где мама, отвечай всем, что она дома, а ты гостишь у нас.

— Нужно говорить неправду? — удивился Андрей. Именно за неправду баба Клава наказывала строже всего.

— Значит, так надо, — нахмурилась она. — Иногда… Это называется ложь во спасение, она простится и тебе, и мне. Но ты все понял?

— Да.

— Смотри.

Оставив Андрея дома и наказав, чтобы не выходил на улицу, Клавдия Михайловна быстренько собралась и отправилась на рынок, чтобы пожаловаться, кого встретит, что племянница привезла больного ребенка, а сама — «Вот они, молодые!» — и носа не показывает. На всякий случай вызвала с работы Александра Федоровича и ему внушила, что и как говорить, если станут расспрашивать об Евгении, а после забежала к старой своей приятельнице, докторше, и упросила ее подтвердить, что она смотрела Андрея еще накануне и что у него было красное горло.

Старания Клавдии Михайловны оказались нельзя сказать чтобы напрасными: уже на другой день в квартиру, где жила Евгения Сергеевна, явился сотрудник НКВД. Был он молод, подтянут и при каждом движении скрипел новенькой портупеей. Впустила его Анна Францевна, и ее ничуть не удивило, когда сотрудник уверенно сказал:

— Гражданка Вахрушева?

— Да, я действительно гражданка Вахрушева. У вас ко мне дело? — Она была готова к этому визиту и решила держаться не просто с достоинством, но даже несколько вызывающе, что, по ее мнению, должно было указывать на полную ее непричастность к случившемуся.

— Лейтенант государственной безопасности Шмалевич, — представился он.

— Очень приятно.

— Почему вы не сообщили, что вашу соседку, гражданку Воронцову, отправили в больницу? «Скорую» вызывали вы?

— Вызывала я. Но почему я должна была сообщать кому-то об этом? — Анна Францевна удивленно пожала плечами. — Простите, не знала за собой таких обязанностей. Да и куда бы я стала сообщать? Разве вы давали мне свой телефон или адрес?..

— Гражданка Воронцова является женой врага народа и находится, как и вы, под особым надзором.

— Да что вы говорите?! Ей-богу, никогда бы не подумала, что ее муж враг народа.

— Крутите? Спектакль разыгрываете? — сказал лейтенант. — Все вы прекрасно знаете. Еще соседи в квартире имеются?

— Да, пожилая и одинокая, как и я женщина.

— Она дома?

— Уже несколько дней ее не видела. Она вообще странная особа. Ее никогда не видно и не слышно. Возможно, дома, не знаю.

— Что-то у вас здесь все странные собрались. Хороню. А где сын гражданки Воронцовой?

— Голубчик!.. — Анна Францевна развела руками.

— Хватит! — выкрикнул лейтенант. — Я вам не голубчик, а представитель органов.

— Прошу прощения. Товарищ Шмалевич, так вы сказали?

— И не товарищ я вам, в гражданки.

— Ага, — проговорила Анна Францевна и улыбнулась невинно. — Бонапарт тоже сначала был гражданином..

— Прекратите! Я вас спрашиваю, где сын гражданки Воронцовой? Мне нужно знать, куда делся мальчишка, не испарился же он, черт возьми}

— По-моему, когда увозили соседку, его не было. Или был?.. Вот память стала старушечья. Нет, точно не было. Я еще подумала, где он может быть с утра…

— Покажите комнату второй соседки.

— Прошу сюда, — пригласила Анна Францевна лейтенанта в — коридор, немножко пугаясь, что соседка может оказаться дома и расскажет правду. Хотя ее действительно не было видно со вчерашнего утра. — Вот ее комната. — Она указала на дверь.

Лейтенант постучал сначала осторожно, потом сильнее, настойчивее. Никто не отозвался. Он подергал дверь.

— Где комната Воронцовой?

— В самом конце коридора. Вам дать ключ?

— Откуда он у вас?

— Доктор оставил.

Они вместе вошли в комнату. Лейтенант постоял у порога, брезгливо оглядел неприглядное, бедное жилище, закрыл дверь и ключ положил в карман.

— Простите, но как же хозяйка попадет в комнату, когда вернется из больницы? — спросила Анна Францевна.

— Как-нибудь попадет, — усмехнулся лейтенант. — Сюда не входить. Кстати, как вы узнали, что Воронцова больна?..

— Чистая случайность, — махнула рукой Анна Францевна. — Утром я вышла в кухню, а на ее керосинке стоял чайник. Он уже кипел, и похоже, давно. Керосинка сильно коптила. Я убавила огонь и пошла сказать, что чайник вскипел…

— Достаточно, — остановил ее лейтенант. — Разберемся.

Однако что-то не сработало на этот раз в отлаженном механизме НКВД — никто больше так и не пришел, дверь не опечатали и в Колпино не приезжали, хотя выяснить, что Андрей именно там и что привезла его туда Анна Францевна, было, очевидно, несложно. Скорее всего, махнули рукой на душевнобольную женщину, не представлявшую теперь угрозы для Советской власти. Да и у НКВД хватало забот, чтобы заниматься еще и сумасшедшими женами врагов народа.

X

ЕВГЕНИЯ Сергеевна- пробыла в больнице полгода. Вернулась худая, молчаливая и постаревшая. Андрей отвык от матери и боялся подойти к ней.

— Как ты вырос, — сказала она и попыталась взять его на руки, однако он отстранился. — Ты соскучился, сынок?

Он молча кивнул. Ему было чуточку стыдно, что на самом деле он не соскучился-. По правде говоря, жить у бабы Клавы ему даже понравилась, несмотря на ее строгость. Зато Александр Федорович был человек доступный и веселый, так что Андрей прямо влюбился в него.

— Отвык от мамы, — вздохнула Евгения Сергеевна. — Некрасивая я стала?

Андрей поднял глаза, и в нем пробудилась жалость к матери — она действительно стала некрасивой. Пожалуй, в этот момент он впервые по-настоящему пожалел мать, и на глазах у него навернулись слезы. Он прижался к ней, а она гладила его по голове, повторяя:

— Сирота ты моя, сиротинушка…