Лебединая песня - Ольга Арсентьева

– Да-да, – вспомнила Ирина Львовна, – ты еще оставил этому старику кучу денег и велел вызвать полицию и «Скорую»!

– Верно, – сказал Карл, – но я до сих пор почему-то не слышу полицейских сирен...

Дамы переглянулись и пожали плечами.

– Ладно, пошли отсюда, – решительно сказала Ирина Львовна, – Татьяна, слезай, имей совесть!

– Я же не смогу так идти! – запротестовала Татьяна Эрнестовна.

– Сможешь, – усмехнулась Ирина Львовна, – надо просто взять и отломать второй каблук.

Десять минут спустя они уже сидели в теплой, мягкой, уютной, невыразимо приятной после всего пережитого полутьме автомобиля и молча смотрели, как присыпанная свежим снегом дорога, пустынная и серебристая в свете появившейся из-за облаков луны, ложится им под колеса. Никто не ехал следом за ними, никто не пытался их до-гнать и остановить.

Убаюканные ровным, плавным ходом машины и растущим ощущением безопасности, Ирина Львовна и Татьяна Эрнестовна крепко уснули. Манечка, сидевшая на переднем сиденье рядом с Карлом, была неспокойна: вертелась, бормотала что-то с закрытыми глазами, а иногда и вскрикивала; тогда Карл, не отвлекаясь от дороги, осторожно гладил ее по растрепанным черным волосам, и она на какое-то время затихала.

Перед самым въездом в город, как обычно, ремонтировали мост. Карл притормозил, объезжая брошенный здесь еще с осени бульдозер с лопнувшей гусеницей, и пропустил встречную машину. Каким бы легким и плавным ни было торможение, Манечка почувствовала его и пробудилась.

Воровато оглянувшись назад, на мирно посапывающих старших женщин, она обняла Карла за шею, притянула к себе и поцеловала в твердую бронзовую щеку.

Машина вильнула. Карл мягко высвободился из Манечкиных рук, повернул машину влево и прямо через кусты съехал с дороги на какой-то пустырь.

– А мы что, уже приехали? – зевая, спросила сзади Татьяна Эрнестовна.

– Почти, – сказал Карл, – я остановился здесь, потому что должен кое-что вам сказать.

Манечка прижала руку к груди. Татьяна Эрнестовна нервно улыбнулась.

Ирина Львовна, вздохнув, протерла глаза.

– Ты хочешь нам сказать, что ты женат? – спросила она будничным тоном.

– Нет, – сказал Карл, – я не женат.

Манечка радостно взвизгнула. Татьяна Эрнестовна перевела дух и хотела что-то сказать, но Ирина Львовна властно перебила ее:

– Подожди, Таня! Раз уж мы здесь остановились, то давайте выясним все раз и навсегда. Карл, ты ответишь еще на один вопрос?

– Да, – сказал Карл.

– У тебя нет жены, но есть женщина, которую... о которой ты все время думаешь?

Карл, помедлив, кивнул.

– Спасибо за то, что был с нами честен, – сказала Ирина Львовна, не обращая внимания на упрямо поджавшую губы Манечку и взволнованную Татьяну Эрнестовну, – а теперь, я думаю, нам и в самом деле пора по домам.

И она потянулась к ручке дверцы.

– Ирина, – сказал Карл спокойно, – останься.

И Ирина Львовна осталась.

– Мне приходилось драться, защищая женщин, – сказал Карл, обводя их взглядом, – но еще не было случая, чтобы женщины дрались, защищая меня. Я ваш должник, отныне и навсегда. За этот вечер вы стали мне ближе, чем родные сестры, которых у меня никогда не было. Отныне и навсегда, что бы ни случилось, мой дом открыт для вас и… для ваших семей, – добавил он после небольшой паузы.

– А у нас нет семей, – грустно сказала Татьяна Эрнестовна, – только у Манечки есть Лешка.

– Лешка – это мой сын, – быстро уточнила Манечка.

– Сестры, значит, – задумчиво повторила Ирина Львовна.

– Да, – сказал Карл.

Спустя еще несколько минут они стояли перед домом, где жила Татьяна Эрнестовна, и прощались. Они сказали Карлу, что хотят еще немного побыть вместе и что ему не нужно провожать домой каждую из них. Карл сел в машину и уехал, а они стояли и смотрели, как предрассветная метель заметает следы колес.

А потом они поднялись в квартиру Татьяны Эрнестовны и решили выпить кофе с коньяком – бутылка-то осталась у Манечки.

– Нет, ну какая была драка! – возбужденно говорила Манечка, устроившись на пушистом ковре перед электрическим камином. – Как он его... А тот прямо в стенку... Девочки, я такое только в кино видела!

– Да уж, – согласилась Ирина Львовна, – да ты и сама была хороша... Как ты его – ножом в задницу!

– А ты его бутылкой – хрясь!

– А Танечка-то наша, Танечка.. Вот уж от кого не ожидали...

– Да ладно вам, – смущенно отозвалась Татьяна Эрнестовна, – а вот что будет, если эти бандиты начнут нас искать...

Дамы помолчали. Было так тепло, и уютно, и хорошо, и кофе был горячий и вкусный, и коньяк – такой бархатистый и мягкий; и вечер, что ни говори, выдался замечательный, хотя и не совсем такой, как предполагалось... в общем, им совершенно не хотелось сейчас чего-либо пугаться.

– Нас они искать не станут, – сказала наконец Ирина Львовна, – возможно, они станут искать Карла. Но наша школа – это последнее место, где они станут его искать.

– Да, это ты верно заметила, – улыбнулась Татьяна Эрнестовна.

– К тому же, – добавила Ирина Львовна, широко зевнув, – я сказала им, что он – музыкант.

– И они поверили?

– А с какой же стати – нет?

– Да, – сказала Манечка мечтательно, – все-то он знает, все-то он умеет... До чего все-таки обидно, что у него кто-то есть! Немка какая-нибудь долговязая...

– А ты, Маня, взгляни на это с другой стороны, – посоветовала Ирина Львовна, устраиваясь на диване, – сколько у него было и будет женщин, а сестра – это навсегда. Летом съездишь с Лешкой к нему в Цюрих. Лешка-то, кстати, как? Одного, что ли, оставила на ночь?

– Не, я его к Верке отправила до завтра.. то есть уже до сегодня. Думала, а вдруг не одна вернусь…

– Все так думали, – рассеянно ответила Ирина Львовна, поворачиваясь на другой бок. Татьяна Эрнестовна давно уже спала.

– Сестра… Ну, это мы еще посмотрим, – прошептала Манечка, глядя в камин упрямыми черными глазами.

* * *

В ночь с субботы на воскресенье Аделаида спала плохо. Снова мучили дурные сны, видения каких-то бесконечных подвалов, сырых, темных и холодных; пустых, но тем не менее страшных, и страшных прежде всего тем, что из них не было никакого выхода, и она обречена была всю жизнь блуждать в их пустоте и одиночестве.

Часа в три ночи ее разбудил муж, недовольный тем, что она все стонет, мечется по кровати и мешает ему заснуть. Аделаида молча взяла свою подушку и плед и пошла спать на диван в гостиную.

Там ей почти сразу же стало легче – то ли из-за более чистого и свежего воздуха, то ли оттого, что растущая луна не светила в окна гостиной белым прожекторным светом. И снов больше не было до самого рассвета, ни дурных, ни хороших, а было ощущение покоя, легкости и какой-то странной свободы, словно только что она дочитала последнюю страницу очень толстой, очень серьезной, очень нужной, но скучно и тяжело написанной книги, со вздохом облегчения захлопнула тяжелый переплет, и последнее, что ей оставалось сделать, – засунуть эту книгу подальше на полку и забыть о ней навсегда.

Утром, готовя мужу завтрак, Аделаида наткнулась на свои таблетки от мигрени, неизвестно каким образом оказавшиеся в хлебнице, и только тогда вспомнила, что уже четвертый день у нее совершенно не болит голова и не ломит затылок.

После завтрака муж отбыл в музей, объявив, что у него там встреча с аспирантами. Квартира была убрана еще накануне, белье выстирано и переглажено, обед приготовлен; воскресенье неожиданно оказалось свободным и полностью предоставленным в распоряжение Аделаиды.

Некоторое время Аделаида праздно бродила по квартире, не зная, чем заняться, прикасалась к сложенным и развешанным в идеальном порядке вещам, слушала тишину в доме и капель на улице, которую разбудило медленно выползающее из-за соседнего дома солнце.

Солнечный луч, отразившись в зеркале платяного шкафа, уколол Аделаиду в глаз. Она вздрогнула и провела рукой перед глазами, словно прогоняя пляшущие в солнечном свете паутинки-мысли.

Потом решительно распахнула дверцу шкафа и воззрилась на содержимое своей половины. Там все было удобное, практичное, ноское, не привлекающее к себе излишнего внимания и в то же время солидное, достойное дамы ее возраста и положения в обществе, – темные костюмы с юбками надлежащей длины, закрытые блузки, жакеты, платья и несколько пар приличного фасона брюк.

Аделаида недрогнувшей рукой сдвинула в сторону всю эту однородную массу. За ней, внизу, оказалась аккуратно сложенная стопка «гражданской» одежды.

Оттуда Аделаида извлекла джинсы (купленные лет пять назад, но почти не ношенные) и тонкий свободный свитер верблюжьей шерсти, с геометрическим рисунком на светло-голубом фоне. Надев все это, не без душевного трепета взглянула она на свое отражение и, не удержавшись, тихо присвистнула сквозь зубы (дурная привычка, от которой она много лет пыталась отучиться, но безуспешно).

В зеркале перед ней cтояла высокая статная женщина с несколько отяжелевшей, но все еще очень привлекательной фигурой; на бледном овальном лице мягко светились большие светло-серые глаза; на плечах лежала волна пепельных волос, освобожденных от тирании заколок и шпилек, все еще пышных и густых, лишь слегка тронутых серебром у висков и у высокого гладкого лба.