Браво А. Комендантский час для ласточек - Неизвестно

— Жены специалистов и близко нас не подпускают к магазину, что на территории советского поселка, дело доходит до пикетов!

— А все для того, чтобы потом нам же эту жратву втрое дороже продать!

— Вы сами говорили: мы тоже советские гражданки, наши дети есть хотят!

— Вы совсем забыли про Байямо, Гуантанамо, а нас там сорок женщин! Почему бы вам когда-нибудь не приехать посмотреть, как мы живем?

Напрасно, девочки, кричите: Москва слезам не верит. Линьков нервно поглядывает на часы: не перешел ли он ненароком меру сближения с «постоянно проживающими», установленную Генконсульством?

В глубине зала поднялась с места молоденькая россиянка, совсем еще девочка, и рассказала обычную историю: муж привез на Кубу и бросил, свекровь отняла тархету, денег нет, живут с ребенком практически на улице, вернуться на родину не за что.

— Мой муж — военный, я ходила к генералу Эспиноса, командиру армии Ориенте, — он только плечами пожал…

Консульские за столом президиума тоже пожимали плечами, а мы молча пустили по кругу мешочек, куда клали, кто сколько мог: по пять, десять песо. По крайней мере, поест сегодня, бедняжка. А билет на самолет в Союз стоит очень дорого... Получив в руки полный мешочек денег, россиянка зарыдала во весь голос.

— Беги отсюда, — говорит мне на улице Таня из Витебска, поправляя платье на довольно большом животе. — Ты еще молодая, начнешь жизнь сначала… может быть.

Наша белорусская «диаспора» сбилась в кучку на автобусной остановке.

— Бросьте, кому мы в Союзе нужны? — кричит Зинка профессионально поставленным голосом торговки. — Замуж кто вас там возьмет, бабы?!

— Я, конечно, в письмах домой приукрашиваю нашу жизнь, — признается Лида.

— Зачем?

— Родителей жалко. В «Комсомолке» про наших девочек из Гаваны недавно статья вышла, мои старики прочитали — матери скорую вызывали. Я-то совсем другое пишу: белые яхты, синее море…

— В «совке» нас презирают, — вздыхает Таня.

— В «совке» нам завидуют! — усмехается Ольга.

— Не нойте, бабы, прорвемся, смотрите, сколько здесь мужиков! Не пропадем! — дымит сигаретой Нинка, бывшая минская проститутка, подцепившая своего чернокожего Чендо на вокзале, да от радости не удосужившаяся поинтересоваться, в какую такую заграницу ее везут; пока Чендо учился в аспирантуре, Нинка была примерной женой, а на Кубе не выдержала, стала тайком заниматься родным прибыльным бизнесом. —Нет, эта страна как раз по мне!

— Девочки, где найти работу уборщицы или санитарки?

Все одновременно поворачиваются ко мне.

— Сейчас все усложнилось, Алеся, — Ирина срывает с дерева похожий на розу бутон и вкалывает в свою пышную каштановую гриву. — Кубинцы считают, что мы предали идеалы социализма, про это все время говорит Команданте. Мы, с точки зрения здешних чиновников, плохо влияем на местное население. Потому и на работу нас не берут.

Так вот оно что! Теперь мне понятны опущенные глаза, кривые усмешки. Только зря туфли по конторам сбивала, здесь их не отремонтируешь.

Неужели нет другого выхода, кроме как вернуться домой?

— Будет ли у нас с Рейнальдо сын?

Сантеро молчит, легонько покачиваясь. Издалека доносится шум моря. Перед ним на самодельном алтаре лежит сухая шкурка ящерицы или змеи, испачканная чем-то ядовито-желтым.

Вдруг ясновидящий берет меня за обе руки. Взгляд его черных глаз испытывающий:

— Откуда ты? Где твоя родина?

Глаза мои против воли наполняются слезами. Стыдясь и злясь на себя (проклятая вегетатика!), я хочу вытереть глаза, но старик крепко сжимает мои запястья. На сухих руках цвета кофе грубо набухли вены. Наконец, справившись с комом в горле, я произношу это невыносимое слово. Старый кубинец медленно повторяет его, слог за слогом, словно пробуя на вкус: «Бе-ла-русь».

— Ты любишь родину, — говорит он утвердительно.

— На моей родине много такого, что причиняет мне боль.

— Боль, которую ты чувствуешь, и есть любовь. Твоя душа в тоске. Это потому, что ты ищешь то, чего на свете не бывает. Зачем ты гонишься за ветром, треплющим пальму, что растет высоко на Гран Пьедра? Разве ты не знаешь, что ветер вершин горек на вкус? Ты могла бы достичь многого, но любовь и сострадание вяжут тебя по рукам и ногам, словно веревки.

— Это плохо?

— Для человека это обычное дело. Ты же хочешь остаться человеком?

Я не нахожу, что ответить. Мурашки ползут у меня по коже.

— Не бойся, — старик явно читает мои мысли. — Знай: когда есть большая сила, и она не ограничена ни любовью, ни жалостью, получаются могущественные черные сантеро. Или жестокосердные властители.

Ясновидящий снова надолго впадает в транс. Вентилятора в хижине нет, к тому же старик постоянно курит трубку с какой-то пахучей смесью, у меня начинает кружиться голова… из густого, как варево, воздуха всплывают образы: черный игольчатый шар морского ежа, высохшая клешня краба… мальчик, играющий с золотым морским песком… Просто я слишком долго мечтала о сыне, нашем с Рейнальдо сыне, вот мне и видится берег моря, густоволосый ангел на песке…

По лицу хозяина дома внезапно пробегает судорога. Он поднимает обе руки вверх и делает жест, словно бы отталкивая кого-то. Что это означает? Прерывать транс сантеро нельзя, Ольга предупредила, но в этом нет необходимости. Я и так прекрасно понимаю: мечте моей не суждено осуществиться.

В конце спрашиваю о том, ради чего пришла:

— Возвращаться ли мне на родину?

На этот раз старик отвечает быстро. Он берет в каждую руку по глиняному горшку и переворачивает кверху дном. Оба пусты, только из одного выкатилось рисовое зернышко.

— Гляди: здесь — пусто, там — тоже пусто.

«Сестричка прости давно тебе не писала совсем не могу спать а таблетки которые ты вкладываешь между страницами вынимают из конвертов как и те ленточки закончились сигареты вот и сижу до утра вспоминаю о том чего на свете уж точно не было да и не будет густоволосый ангел играет с золотым морским песком над ним деревья кронами сплелись их листья возвращают солнцу свет я знаю ангел скоро отлетит и снова я все тот же сон увижу горячий суетливый грязный город где гипсовый болван на месте Божьем стоит глядит глазницами пустыми кровавой жертвы требуя себе где строгие шуты гуляют в масках и снять не могут лица их истлели и пустота в зияющих глазницах где я должна прикидываться мертвой и как взрывчатку на двойное дно сетчатки прятать жалобы предметов и только ночью я могу проснуться и ангела на берегу увидеть вот он стоит как будто обречен стать жертвою проклятому кумиру о искупляющая сила крови а он же мог смеяться и играть но сыплются с небес осколки света бессолнечного вспоминаю чего уж точно не было не будет».

Когда, в какой момент реальность словно бы поплыла передо мной, поверхностный ее слой начал отклеиваться, точно переводная картинка, и за ним проступили прутья клетки? Началось это еще в Беларуси — с мира узаконенных штампов и фальшивых образов, подготовленных на потребу толпе, к которым я имела непосредственное отношение. Глупенькая, я надеялась, что сумею выскочить через любовь к мужчине. Любовь спасает от ужаса и голой абсурдности существования, она защищает даже от болезней, перед ней отступают вирусы и опухоли (сама убедилась!), — это потому, что любовь дает нам веру в то, что мы бессмертны, как боги. Влюбленный не заболеет в зачумленном городе, он может пройти по веревке, натянутой над площадью, и не упасть. Так что же это за могучая сила берет его под свою опеку? Без сомнения — это сила истины, сила Пробуждающего нас. Но почему тогда истина принимает такой несовершенный образ: мужчины из достойной жалости смертной глины, который к тому же еще и безнадежно глуп, потому что позволяет разным мифотворцам себя дурачить? Но иначе, внушала я себе, истина просто не в состоянии пробиться в твою полутьму (проще было бы, носи ты внутри себя полную темноту!), именно из-за твоего несовершенства Бог не может явиться перед тобой в другом образе. Вспомни лес бедняжки Семелы, дочери фиванского царя Кадма, что просила Зевса — и допросилась-таки! — показаться ей во всем блеске его славы. (Между прочим, разве не символично, что именно у Семелы, которую в буквальном смысле слова сжег огонь истины, родился величайший обманщик — даритель иллюзий Дионис?).

Что ж, пусть будет так, Бог намеренно прячет свой образ, вынуждая удовлетворяться зернышком истины. Но почему эта «истина» в конечном итоге заманивает нас в клетку? А потом, когда мы, раздавленные, медленно начинаем трезветь, — неужели это «истина» издевательски хихикает у нас над головой, как раскачивающаяся на прутьях обезьяна?

Все так: влюбленный, как лунатик или пьяный, может пройти по канату, натянутому над толпой, и не упасть; но стоит ему проснуться, как появляется карлик, чтобы через него перепрыгнуть. Так что же это за дьявольская сила, заинтересованная во всеобщем и полном обмане? Когда я, одурманенная любовью, гуляла с моим amigo по улицам Минска, весь мир казался мне волшебным и полным счастья. Сейчас я все еще люблю, но — иначе: я вижу, как наши живые сердца корчатся, покрываются морщинами, пересыхают от ссор и обид и становятся похожими на те проволочные каркасы в форме сердец с неряшливо приклеенными стрелами из фольги, что появляются в витринах магазинов на Энрамада в День влюбленных. Нет, я не хотела трезветь! Моя слепота оберегала меня, она была коконом, в котором уютно спала, словно зародыш в материнских водах, моя душа. Но вернуться назад в материнское лоно еще никому не удавалось.