Картины Парижа. Том II - Луи-Себастьен Мерсье

Строители этих машин — братья Перье. Одного из них можно назвать гениальным изобретателем, а другого — таким же исполнителем.

В данное время они заняты любопытной и полезной работой: изображением в уменьшенном виде всех ремесел и искусств. Тут будут представлены все орудия механического производства, в прекрасных рельефах, в масштабе одного дюйма на фут. Эта уже начатая коллекция будет принадлежать герцогу Шартрскому. Дать во дворцах убежище ремеслам — значит обессмертить эти последние. Если бы древние были достаточно предусмотрительны, нам не пришлось бы оплакивать утрату множества различных способов производства и постепенно восстанавливать их на протяжении стольких веков, причем многие из них нами до сего времени так и не открыты. Мы могли бы найти в каком-нибудь ларце, погребенном под пеплом Геркуланума или иного какого-либо города, достижения всех изобретательных народов, предшествовавших нам. Писанная энциклопедия всегда будет туманна, неполна и ограничена по сравнению с самим предметом, который одновременно поражает и глаз наш и мысль, не скрывая от них своих подлинных пропорций, ибо он виден со всех сторон. Взаимоотношения его частей становятся осязательными, и чтобы понять их, не нужно ни изучать мертвые языки, ни производить длинные и неточные вычисления, которые чаще всего лишь убеждают нас в какой-нибудь глубокой ошибке.

247. Барышни

Среди произведений, изображающих наши нравы, нет ничего фальшивее комедий, в которых предметом любви является барышня. В данном случае наш театр лжет. Пусть иностранец не заблуждается: барышни не являются предметом любви, так как бывают заперты в монастырях до самого дня свадьбы. Нет никакой возможности объясниться им в любви. С ними никогда не видишься с глазу на глаз, и приличия не позволяют прибегать к чему-либо похожему на ухаживание. Дочери крупных буржуа тоже воспитываются в монастырях; в кругах средней буржуазии они не отходят ни на шаг от своих матерей; вообще девушки не располагают ни малейшей долей свободы и не имеют ни с кем общения вплоть до самого замужества.

Только дочери мелких буржуа, ремесленников и простолюдинов пользуются полной свободой, бывают, где угодно, а следовательно и любят по своему усмотрению. Остальные получают мужей из рук родителей. Свадебный контракт — просто торговая сделка, и мнения дочерей никто не спрашивает. Гризетками называют девушек, наводняющих мастерские модисток, белошвеек и портних. Многие из них представляют собою нечто среднее между содержанками и оперными фигурантками.

Гризетки сдержаннее и пристойнее; они способны к привязанности. Содержание их стоит недорого и не дает повода к скандалам. Они свободны только по воскресеньям и праздникам, и на эти-то дни им и нужен друг, который вознаграждал бы их за скуку всей недели; а неделя тянется долго, когда с утра до вечера приходится сидеть с иглой в руках. Наиболее благоразумные из них накапливают достаточно денег, чтобы найти себе мужа, или выходят замуж за своих прежних любовников. Другие до самой старости не выпускают из рук иглы или поступают в богадельню.

Итак, авторам комедий следовало бы внимательно присмотреться ко всем этим условиям и знать, что признание в любви можно сделать барышне не иначе, как с позволения ее родителей, а в этих случаях брак обычно уже предрешен. Вот почему драматурги, изображая в роли влюбленной девушку из хорошей семьи, в действительности изображают лишь любовные похождения гризетки.

Им следовало бы изображать вдов, если они не хотят определенно противоречить установившимся обычаям. И для чего непременно нужны во всех комедиях благородные девицы, так же как и неизбежные графы и маркизы, между тем как этажем ниже сцена становится гораздо разнообразнее, интереснее и оживленней? Но как существует условный язык для трагедии, так же точно создан другой, особый язык для комедий; однако ни короли, ни дворянство не узнают в нем своего языка: его создал автор в итоге бесконечных стараний и словно нарочно для того, чтобы погубить свою пьесу.

248. Любовные связи

Они заменили любовь, которая царила в Париже всего еще какое-нибудь столетие тому назад. В эпоху Людовика XIV благопристойность и деликатность были в моде.

В наше время сильные страсти редки; с другой стороны, они уже не носят того дикого характера, когда месть сменяла нежность и преступление следовало за наслаждением. Теперь больше уже не дерутся на дуэли из-за женщин; их поведение сделало такие поединки нелепыми.

Все лишнее, что восторженное или обманутое воображение придавало любви, — теперь урезано. Если взглянуть на эту перемену с философской точки зрения, придется сказать, что теперешняя любовь более подходит к нашим слабым характерам и к отсутствию в нас потребности испытывать сильный душевный подъем. Во всем остальном мы обходимся без сильных и возвышенных чувств, — так зачем же мы стали бы вкладывать их в любовь?

Теперь уже не увидишь покинутого любовника, который в яде стал бы искать исцеления своим страданиям; существуют более приятные средства, а непостоянство (оправдывать которое я не намерен) все же предпочтительнее тех неистовств, которые скорее свидетельствовали о чрезмерной гордости, чем о подлинной нежности.

Было бы опасно, — говорят в наши дни, — если бы любовь поглотила все другие наши страсти. Отечество и общество от этого только проиграли бы. Видеть, обожать только одно любимое существо, все приносить ему в жертву — значит лишаться свободы, значит отдать во власть безумию и неистовству все способности своей души. Такова современная логика.

Говорят также, что серьезное уважение, основанное на истинном чувстве, предполагает в любимом существе гораздо больше добродетелей и что женщина, тонко чувствующая, всегда предпочтет пробуждать такое именно чувство, чем вызывать поклонение, основанное только на ее очаровании, ибо такое поклонение, не являясь данью ее душе, быстро испаряется. Подобными рассуждениями думают оправдать наши нравы, но отечество, на которое при этом ссылаются, от этого только теряет.

Итак, решимся признаться, что любовь в Париже является, собственно говоря, лишь легким развратом; она подчиняет себе нашу чувственность, не становясь тираном ни нашего рассудка, ни чувства долга; одинаково далекая как от настоящего разврата, так и от нежности, пристойная в своей живости, поскольку это возможно, и утонченная в своем непостоянстве, — она не требует жертв, которые обходились бы нам слишком дорого. Далекая от того, чтобы вооружать нас друг против друга, она не покушается на то, к чему обязывает нас чувство долга, уважает узы дружбы, порою даже их скрепляет, — словом, она ставит честь на первое место и осуждает всякую слабость и подлость.

В наши дни законодатель мог бы вычеркнуть из законов все статьи, касающиеся насилия. Нашим Лукрециям нечего опасаться Тарквиниев{81}. Соблазнитель существует только для той, которая желает быть соблазненной, и истинная добродетель может сохраниться неприкосновенной среди множества примеров противоположного. Но делает ли честь моему веку отсутствие такого порока? — Не думаю, потому что это обусловливается уничтожением целого ряда добродетелей. Изнасилования, также как и кощунство, свидетельствовали о том, что женщины и алтари являлись предметом набожного поклонения.

Таким образом, любовь в наше время отнюдь не может быть названа палачом сердец. Всегда радостная, всегда шутливая, она отлетает раньше, чем явится скука; она поражает так легко, что наносимые ею удары ранят только те сердца, которые соглашаются быть ранеными.

Я утверждаю, что, отняв у этой страсти ее неистовство, пресекли лишь небольшое число преступлений и очень много крупных талантов. Судя по истории, кровавые преступления бывали как бы неразлучны с глубокими, ревнивыми и мстительными привязанностями, терзавшими наших предков. Таким образом, все возмещается.

«Великие страсти, — говорят апологеты нашего века, — до некоторой степени несовместимы со счастьем. Правда, действительное счастье связано только с ними, но дело в том, что счастье — редкость, а потому лучше получать сумму наслаждения мелкой монетой. Не ставя больше перед собою великих задач, мы не нуждаемся и в сильных страстях».

249. О женщинах

Замечание Жан-Жака Руссо о том, что парижские женщины, привыкнув бывать во всех общественных местах и смешиваться с толпой мужчин, переняли от мужчин их гордость, их дерзость, их взгляды и почти что их походку, — вполне справедливо.

Прибавим к этому, что вот уже несколько лет как женщины играют в обществе роль деловых посредниц. Они пишут по двадцати писем в день, напоминают о поданных прошениях, осаждают министров, докучают чиновникам; у них свои конторы, своя регистратура. И, вращая колесо Фортуны, они поднимают на нем своих любовников, своих любимцев, своих мужей и, наконец, тех, кто им за это платит.