Вертоград старчества. Оптинский патерик на фоне истории обители - Монах Лазарь (Афанасьев)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О начале старчества в Оптиной пустыни мы поведем рассказ в следующих главах, а пока прибавим еще несколько штрихов к портрету настоятеля-старца, черпая их из того же жизнеописания отца Моисея, составленного отцом Ювеналием, не только хорошо знавшим его, но и относившимся к нему с величайшим уважением и любовью. «Мы, братия, — писал он, — смотрели на него с любовию и благоговейным страхом, но едва ли не во всех нас преобладал страх, хотя отец архимандрит Моисей и не был грозен в речах и действиях, — напротив, в них всегда проглядывала любовь и духовное понимание нужд и немощей человеческих, но и строгость к самому себе. Он не любил повелевать и выказывать свою власть, но всегда и везде был сам начальником и не упускал власти из своих рук. В многолюдной обители с тремя почти стами братии и рабочих, при огромном хозяйстве, множестве самых различных послушаний, постоянных постройках, большом съезде посетителей и стечении народа не было заметно в отце Моисее ни суетливости, ни тревоги…Все управлялось одною волею, подчинялось одному человеку, а человек этот только ходил везде и смотрел, говорил мало и часто как будто не замечал того, что было перед глазами. Дело в том, что отец архимандрит Моисей как сам все исполнял по совести, так и братий направлял к тому, чтобы всякий из них делал свое дело без стеснения, по совести. Никому не дозволял он уклониться в своеволие, но, с другой стороны, всякому благоразумно представлял достаточную свободу…Отец архимандрит, отдавая приказания, не любил входить в мелочи и тем связывать подчиненных»67.
«Случалось, — пишет отец Ювеналий, — что некоторые из немощных братий, особенно в первое время настоятельства отца Моисея, питая к нему за что-либо неудовольствие, увлекались до того, что поносили его разными укоризнами и делали это в присутствии его, притворяясь, что его не замечают. В подобных случаях отец Моисей все выслушивал, улыбаясь, с веселым видом и с какою-то радостию принимал неприятные слова как драгоценный подарок и после ни словом, ни делом не воздавал за такое неразумие. А приходя в келию, молился пред образом Спасителя, о Котором всегда говорил: “Вот мое прибежище!”.
Во все время его настоятельства никто от него не пострадал, никому он не повредил. <…> У него все были хороши, и самые немощные — в надежде их исправления. <…>
Случалось, что между братиями возникало какое-либо неудовольствие и тот или другой приходил жаловаться к настоятелю. Внимательно выслушав жалобу, отец Моисей давал недовольному высказаться, прерывая изредка замечаниями в таком роде: “Как же он это мог сказать! Поди ты, одобрить этого нельзя”, — а в заключение, когда пришедший думал, что с виновного последует взыскание, отец Моисей обыкновенно говаривал: “Да, уж нужно кончить дело по-монашески. Пойди, как-нибудь там объяснись с ним”. То есть тот, кто приносил жалобу, должен был делать первый шаг к примирению или просить прощения у другого… <…>
Из наставлений, которые отец Моисей давал брату своему отцу Антонию еще в 1823 году, когда сам был только начальником скита и монастырским духовником, видно, как он был велик в этом отношении. “Немощи душевные, — говорил он отцу Антонию, исповедавшему ему свою скорбь на одного брата, — должно носить благодушно, без огорчения. Ибо если кто болен телом, то не только на него не огорчаемся, но еще и служим тому всяким образом; то таким образом надо и в душевных недугах поступать”. <…>
В последние годы жизни, когда кто-нибудь с огорчением говорил ему о каких-либо беспорядках или бесчиниях, отец архимандрит кратко отвечал: “Да уж сам-то я хуже всех”, — и говорил это с таким искренним смирением, что разговор о немощах братских невольно прекращался. <…>
В обители работал печник, часто плутовавший и нехорошо исполнявший свое дело. По просьбе эконома отец архимандрит решился его рассчитать и отпустить навсегда; но печник усердно просил прощения и обещал исправиться. Отец архимандрит простил его и снова нанял. Эконом, узнав об этом, приходит к отцу Моисею и говорит: “Батюшка! Вы опять того печника наняли; ведь он плут, как и Вам хорошо известно”. — “Да ведь он бедный человек, я видел, что на нем и рубашки-то нет, а только кафтан; надобно же ему помочь, притом же он обещает исправиться”. — “Когда же он исправится, батюшка, он известный негодяй”. — “Как, человек хочет исправиться, а ты говоришь, что он негодяй! Сам ты негодяй, ступай!” Так эконом и ушел»68.
«…Игумен Никодим (настоятель Мещовского монастыря. — Сост.), как сам после рассказывал, пошел в небольшой садик, бывший при келии отца архимандрита Моисея, и видит крестьянского мальчика, сидящего на дорожке. “Ты что здесь делаешь?” — спросил он его. “Кротов ловлю”. — “Что же ты, и жалованье получаешь?” — “Получаю”. Прохожу дальше, другой мальчик сидит около яблони. “А ты что делаешь?” — “Ворон отпугиваю, чтобы яблоков не портили”, — “И жалованье получаешь?” — “Как же, получаю”. — “Вот пустяки-то, — подумал отец Никодим, — на что архимандрит деньги тратит”. Входит он с этой мыслью в келии отца архимандрита и говорит ему: “Ходил я, батюшка, у вас по саду да, признаться, и подивился, сколько там мальчиков у вас, и все на жалованье. Один кротов ловит…” — “Да! — прервал его старец, — какой это вредный зверек, у лучших растений подкапывает иногда корни, они и сохнут, я уж нанял мальчика их ловить”. — “А другой мальчик, как я видел, ворон пугает”. — “Да! Вот и эта птица, как она вредна, самое лучшее яблоко испортит, да, испортит. Должен я был нанять мальчика, чтобы их отгонять. Да и ребята-то бедные, сироты”. Игумен замолчал, уразумев, что дело не столько в кротах и в воронах, сколько в бедности мальчиков-сирот»69.
«Всю жизнь отца архимандрита можно выразить такими словами:
