Там - Анна Борисова

Из, черт знает, каких глубин памяти выплыла давным-давно прочитанная где-то история. Как в восемнадцатом, что ли, веке германские студенты-медики проводили эксперимент со свежеотрубленной головой преступника. Поставили ее на плаху и стали окликать по имени, один справа, другой слева. Голова не откликалась, но глазами вправо-влево поводила. Мозговая деятельность прекратилась не сразу.

От этого дурацкого воспоминания Ястреб разозлился на упрямую подкорку. И покоя как не бывало. Вернулась тревога. Тишине тоже настал конец.

Мерзкий звук ногтя, скребущего по стеклу, заставил его передернуться. Во вполне конкретном, физическом смысле.

Восстановилось зрение, хоть и неполностью. Все вокруг клубилось и подплывало.

Это же дым, обыкновенный дым, понял Ястреб, когда очнулось и обоняние. Я что, жив?!

Он взмахнул руками, разгоняя чад, и увидел себя, лежащего на полу. Это разорванное пополам тело не могло сохранять в себе жизнь! Ястреб шарахнулся от обезображенного трупа и от этого движения подлетел к потолку.

Спокойно, спокойно! Я вышел из физического тела. Что означает эта хренотень? Кто этот я?

Никогда еще он не испытывал такого бескрайнего ужаса. Зачем нужна смерть, если продолжаешь думать и чувствовать?

Где Чернота? Где?!

В отчаянии он завертел своей нематериальной головой и увидел прямо над собой, в верхней части стены, небольшой черный прямоугольник. Кажется, это было вентиляционное отверстие, из которого взрывной волной вышибло решетку.

Куда угодно, только прочь от света, звуков и запахов!

Ястреб без малейшего усилия вытянулся длинной колбасой и всосался в дыру. Воздушный ток подхватил его и утащил вверх, в отрадную темноту.

Только теперь можно было вздохнуть с облечением. Как тут было хорошо, в этом тесном черном пространстве. Как одиноко!

Беда лишь, что всякая вентиляционная система заканчивается воздуховыводом.

Увы. Невесомый, газообразный подъем продолжался недолго. Во тьму проник свет и вскоре совсем ее рассеял.

Ястреб вылетел из трубы и оказался на широкой бетонированной крыше аэропорта. Вокруг серели рассветные сумерки.

Неужто ночь уже закончилась? Очевидно, что-то нарушилось с восприятием времени.

Яркий золотисто-розовый свет пронизал дымку. Из-за края крыши выглянуло солнце. Его свет заставил Ястреба прикрыть глаза ладонью и отвернуться.

Прямо под ногами поблескивала лужа.

Ему показалось, что в ней что-то движется. Присмотрелся – не движется, а отражается. Но что? На верху-то ничего нет, одно небо.

Вдруг он увидел в воде лицо какого-то ребенка.

Стоп! Ребенок был не какой-то. Это был он сам. Точь-в-точь такой же, как на детских фотографиях. Светловолосый кудрявый ангелочек.

Заинтригованный, Ястреб опустился на колени, чтобы разглядеть изображение получше.

Картинка раздвинулась, заняв собою все пространство.

Малыш лет пяти или шести был один в комнате, которая была Ястребу очень хорошо знакома.

Бело-золотые парчовые обои, лакированная мебель с инкрустацией, на полу пушистый ковер с павлинами. Именно так выглядела его детская. Он, конечно, не помнил деталей интерьера, но сразу их узнал. Слева за дверью спальня, над кроватью там висит изречение Пророка – первые слова, которые маленький Тарик прочитал самостоятельно. "Всякое нововведение – заблуждение".

Что это мальчик там делает с таким усердием? Кажется, рисует.

Заглянуть через плечо ребенка оказалось нетрудно.

Не рисует, а раскрашивает. Перед Тариком на столе книжка-раскраска, сказки "Тысячи и одной ночи", адаптированные для детей. На рисунке изображена Шахерезада, ведущая перед халифом "дозволенные речи".

Ручонка перебирала в большой коробке разноцветные фломастеры. Ястреб сам не понимал, почему следит за этой чепухой с таким напряженным вниманием. Не все ли равно, какого цвета будет у халифа халат, а у Шахерезады шаровары?

Розовые пальчики решительно взяли черный фломастер и принялись закрашивать – нет, не одежду нарисованных героев, а весь рисунок. Целиком.

Замерев, Ястреб наблюдал, как Тарик превращает картинку в черный квадрат, потом переворачивает страницу и так же методично начинает расправляться с Синдбадом-мореходом.

Чернота проглотила корабль с матросами, море, остров, небо со звездами. Затем залила всю книжку, стол, мальчика, комнату. Изображение исчезло. Осталась лишь лужа черной воды.

Ежась от холода, Ястреб поднялся.

Солнца не было. Наверное, скрылось за тучами. Мир вокруг был стальным и серым. Но за краем крыши воздух словно сгущался, манил тьмой.

Туда-то Ястреб и двинулся.

2.6

Картина шестая

Колыванов

Кранты, положившие конец личной и трудовой биографии старшего контролера Колыванова, напоминали прыжок из раскаленной бани в ледяную прорубь. Сначала обжигающая боль, потом онемение всех чувств.

Нормально, подумал Колыванов, когда боль утихла. Что ни хера не видно и не слышно, это пускай. Главное не рвет больше, не раздирает. Жить можно.

Однако стоило ему мысленно произнести эти слова как раздался тошнотворный скрежет, будто кто-то со всей силы дал по тормозам. Колыванов зажал уши, но звук не сделался тише.

Темнота перед глазами поблекла, рассеялась, и покойник увидел покинутое им тело.

На место, где стоял старший контролер, пришелся основной удар взрывной волны, поэтому труп смотрелся исключительно некрасиво. То, что недавно было Толяном Колывановым, превратилось в багровую лепеху, сползающую по стене. Если б не хорошо сохранившиеся ботинки (итальянские, 999 рублей на распродаже), он бы нипочем себя не узнал. Когда Толик летом в деревне, пацаненком еще, лягушек давил, они примерно так же выглядели.

Жалко себя стало – ужас. Отвернулся Колыванов от печальной картины и еще больше расстроился. Там на полу валялся Губкин-Залупкин, тоже мертвый, но совсем целый. Во всяком случае, рожа не тронута, да еще лыбится, гад, будто какую новость хорошую узнал. В гробу будет красавец, чисто Филипп Киркоров. А Толяна, значит, в глухом ящике, как бомжа какого-нибудь, зароют. Честно, тю-вашему?

Подскочил Колыванов к напарнику, хотел ему харю ногой разбить, только не вышло. Нога сквозь прошла, Толю от усилия крутануло вверх тормашками, под кинуло кверху. Совсем никакой массы тела в нем не осталось. Взлетел он, покачиваясь на вроде мыльного пузыря, упруго ударился о потолок. Хорошо не лопнул. Второй раз это было бы уже через край.

Тут дунул сквозняк, и лишенного плотности Колыванова понесло куда-то, как топор из села Кукуева, закрутило, пару раз подбросило, пронесло коридором и выдуло в открытую фортку. А там ночь, темнотища, ветер воет.

Внизу бежали трое из дежурного отделения, Пащенко, Скатов и этот, как его, Забибулин что ли, вторую неделю только работает. В полной сбруе, кобуры расстегнуты. Думают, козлы, террористов сейчас мочить будут.

– Козлы! – крикнул им Колыванов. – Там всех в кашу размазало!

Не услыхали. А он-то их слышал отлично.

– Оружие первым применять можно? – спросил у Пащенки новенький. И подумал при этом: "На пол упасть, и двумя руками, с локтевого упора! Как в кино!"

Санька Пащенко татарину:

– Сначала поглядим, чего там жахнуло.

Мысль же у Саньки при этом была трусливая: "Ну, как вбежим, а там снова шандарахнет?"

Эх, раньше бы так чужие мысли слышать. Вся бы жизнь по-другому пошла.

Но снова подул ветер, подбросил Колыванова вверх унес от сослуживцев.

Взлетел Толян в самое небо, над огнями взлетной полосы, над облаками. Там было черным-черно, как у негра в очке. И так же тесно, ни вздохнуть, как говорится, ни пернуть. Колыванов вспомнил научный термин: разреженность атмосферы.

Был он один-одинешенек, никто не выручит. Даже Сергей Сергеич. Где ему, его власть вся на земле осталась.

И от ужаса закричал Толя по-детски:

– Мама!

Однако сам себе рот зажал. Вдруг правда мамаша объявится, сука старая. Снилась тут недавно, головой качала.

Сама виновата. Семьдесят лет, а помирать никак не хотела, только зря жилплощадь занимала. Отдельная однокомнатная, второй этаж, балкон, санузел раздельный. Потом Колыванов квартиру за реальные бабки продал, семьдесят три пятьсот получил на руки. Что расследовать никто не станет, отчего старушка перекинулась, это он хорошо знал. Не первый год в ментуре. Ну, упала в ванной, башкой стукнулась. Много ли пенсионерке нужно?

Нет, не надо маму.

Он летел еще какое-то время, плотно стиснутый со всех сторон. Потом вроде забрезжило, засветлело.

Колыванов вылетел из облачной массы, и подъем прекратился.

Под ногами пружинила туча. Немножко прогибалась, как мох, но стоять было вполне можно.

Ночь осталась внизу, здесь же сияло яркое солнце.

Глазам стало больно, Толян поскорей отвернулся.

Нехорошие это были лучи. Опасные. Будто норовили в самое нутро пролезть. Вроде радиации.