Четыре урока у Ленина - Мариэтта Шагинян

Политическая фальшь позиции не означает фальши характера. Она не касается у Петра или Сидора их л и ч н ы х к а ч е с т в. С великой человечностью различает тут Ленин за фальшью политической позиции ж и в о г о ч е л о в е к а. И в свете этих ленинских слов такой простой и понятной становится веселая болтовня Ленина "о всякой всячине" н а о т д ы х е с "впередовцами" Костицыными. А ведь бывало у нас, что ошибочная и фальшивая позиция целиком покрывала всего Петра или Сидора, словно перестали они быть живыми людьми со всеми их личными качествами. Перестали быть, а вокруг них, как вокруг зачумленных, вдруг образовывалась пустота. От них разбегались лучшие друзья-товарищи. И последний урок, полученный нами в Порнике, учит, что поступать так - значило поступать н е п о-л е н и н с к и.

Мы уезжали из Порника в теплой волне любви к Ленину, словно и в самом деле повидались с ним, подышали одним с ним воздухом. Было так полно и хорошо, как в редкие минуты счастья, и верилось: придет время, когда все мы научимся не только мыслить, но и ж и т ь и ч у в с т в о в а т ь п о-л е н и н с к и.

Март - апрель, 1967

Ялта

Урок третий

В БИБЛИОТЕКЕ БРИТАНСКОГО МУЗЕЯ

1

Было то самое "дождестояние" в Лондоне, когда мельчайшая влага не сыплется, а как бы стоит в воздухе, и газеты коротко, в графе о погоде, оповещают: "шаор"*. Этот стоячий душ не беспокоит лондонцев; и зонтики, никогда в Англии не выходившие из моды - даже в эпоху плащей, - не раскрываются.

_______________

* Shower.

Я шла под таким шаором не своей дорогой, а совсем противоположной. Моей дорогой было бы доехать до станции метро "Тотенхем-корт-роуд", свернуть на Грэт-Рассел-стрит и через две минуты быть у цели. Но вместо этого, отнюдь не по ошибке, а после долгих ковыряний в мельчайших квадратиках многостраничного плана Лондона, озаглавленного "От A до Z", я очутилась на станции "Кингс-Кросс", зашагала по длинной и мрачноватой, старой диккенсовской улице Грэйс-Инн и свернула по Хольфорд-стрит к Рассел-сквер. Не просто шла, а словно ступала по зеркалу, оглядывая дома по сторонам и тротуар под ногами.

Этой дорогой, или почти что этой, - каждый день, с девяти утра - шел Владимир Ильич Ленин. Шел под дождем и солнцем, под снегом и смогом, при фонарях и при слабом лондонском утреннем свете, - должно быть, с такой же приятной зябкостью ожиданья или - хорошее русское слово - предвкушения, с какой торопишься на свиданье с чем-то любимым. Ильич очень любил место, куда он ежедневно уходил на половину дня.

Жизнь человеческая проходит. Она течет удивительно быстро. Но в памяти, как в несгораемом шкафу, долго хранятся ощущения пережитых нами прочных радостей, не теряя своего первоначального вкуса. Я уверена, что Ильич хранил в памяти ощущение своих занятий в библиотеке. Среди немногих личных часов счастья было счастьем для него занятие в знаменитой Ридинг-Рум - читальном зале Британского музея.

Надежда Константиновна рассказывает:

"Когда мы жили в Лондоне в 1902 - 1903 г., Владимир Ильич половину времени проводил в Британском музее, где имеется богатейшая в мире библиотека с прекрасно налаженной техникой обслуживания"*. Он пристрастился к ней, полюбил ее настолько, что: "Во время второй эмиграции, когда разгорелись споры по философским вопросам и Владимир Ильич засел за писание "Материализма и эмпириокритицизма" в мае 1908 г., о н п о е х а л и з Ж е н е в ы в Л о н д о н, г д е п р о б ы л б о л ь ш е м е с я ц а с п е ц и а л ь н о д л я р а б о т ы в Б р и т а н с к о м м у з е е"*. Словно с улицы на улицу - из одного государства в другое, далеко не соседнее, - только чтоб засесть в любимой библиотеке!

_______________

* Воспоминания родных о Ленине. М., 1955, с. 204.

* Т а м ж е. (Выделено мной. - М. Ш.)

Н. А. Алексеев добавляет к воспоминаниям Крупской о годах их первой эмиграции, как они "нашли себе две комнаты без мебели недалеко от станции городской железной дороги - Кингс-Кросс-Род" и как "в этих двух комнатах, для которых пришлось приобрести самую скромную меблировку (кровати, столы, стулья и несколько простых полок для книг), Владимир Ильич и Надежда Константиновна прожили все время до переселения "Искры" в Швейцарию (весной 1903 года)"*. Алексеев долго жил в Лондоне и считал себя "до известной степени старожилом", но Ленин, по всегдашней своей привычке предварять живой практический опыт общим и цельным знанием, полученным из чтения, - еще до переезда в Лондон внимательно изучил его план. И Алексеев вынужден признаться, что Владимир Ильич поразил его, старого лондонца, своим "уменьем выбирать кратчайший путь, когда нам приходилось куда-нибудь ходить вместе (пользоваться конкой или городской железной дорогой мы по возможности избегали по финансовым соображениям)"*.

_______________

* Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 215 - 216.

* Т а м ж е, с. 217.

Вот почему и я, пройдя в первый раз по прямому своему пути, пустилась вторично по закоулкам. Мне хотелось угадать, где прокладывал Ленин свой "кратчайший путь". Англичане - народ надежный, не знающий того "бешенства превращений", каким окрестил некогда Сперанский любовь русского человека к постоянным переменам. За десятки лет, даже за сотни, сколько ни омолаживай здесь старую архитектуру, сколько ни воздвигай, как это нынче делают, умеренных небоскребов в самом сердце города - Лондон бережно хранит старые названия улиц, старые их очертания, - и все те же названия стояли на углах тех же закоулков, по которым сокращал себе Ленин дорогу от Кингс-Кросс до Бритиш-Мьюзеума. И хотя вместо станции железной дороги появилась станция метро, но в тех же местах, с тем же названием, с таким же назначением. А дождь все стоял и стоял в воздухе серебристой рыбьей чешуйкой. В его мельчайших штрихах, словно в штриховом пунктире Ван-Гога, проступили наконец передо мной величественные колонны одного из прекраснейших и любимейших зданий Лондона.

2

Я не была новичком в Британском музее. Несколько лет назад (чтоб быть точной - в 1956 году) мне пришлось поработать в его библиотеке. Сейчас я тоже пришла сюда не как турист, а как читатель. Те, кто ходит смотреть музей, понятия не имеют о разнице таких двух посещений. Чтоб иметь право заниматься в читальном зале Британского музея, нужны две солидные рекомендации, да и то, - если накопилось большое количество заявок, - вы не сразу получите входной билет. Первый раз мне очень помог Кристофер Мэхью, ведавший в те годы упраздненным нынче русским отделом "Британского Совета". А сейчас я привезла с собой рекомендацию директора нашей Ленинской библиотеки, Ивана Петровича Кондакова, и этой единственной рекомендации, как раньше - мистера Мэхью, оказалось достаточно.

Но в 1956 году увидеть место, где сидел и работал Ильич, и узнать толком, каков порядок занятий в знаменитом читальном зале (Reading Room), мне не удалось. Дело тогда шло о рукописи английского востоковеда Джона Хэддона Хиндлея, находившейся в отделе восточных манускриптов, где она, по молодости своих лет (почти современная!), выглядела младенцем, хотя и была в своем роде уникальной. Хиндлей перевел с фарси на английский труднейшую философскую поэму Низами Гянджеви "Сокровищница Тайн", и это был первый перевод поэмы на европейский язык. Нужен он был мне до зарезу, чтоб критически сравнить его с собственным стихотворным переложением "Сокровищницы" по подстрочнику покойного советского иранолога Ромаскевича. Этот большой ученый, дословно выполнивший свою задачу, создал такой легион туманностей, такое безбрежное море загадочных ассоциаций, такие зашифрованные ребусы, что не одна я, но и несколько образованных иранцев, которым я показала раздобытый мной подлинник, стали в тупик уже не перед подстрочником, а перед самим оригиналом поэмы.

Полюбив и переведя "Сокровищницу Тайн", я не бросила Низами, а продолжала изучать все, что о нем написано в Европе. За десятки лет европейские ученые проложили тропинки к его пониманью. Они шли в одиночку. Англичане облюбовали басню о двух совах из "Сокровищницы" и печатали ее много лет в детских литературных хрестоматиях; немцы (иранолог Хаммер) перевели немало кусков из его поэм. Гёте дал целый очерк о Низами в своем "Западно-Восточном Диване". Но полный перевод "Сокровищницы Тайн" отважился сделать только один Хиндлей. Весь невероятный, беспримерный в истории размах советской деятельности, - того, что можно назвать г о с у д а р с т в е н н ы м решением чисто культурной задачи, когда созваны и связаны в содружестве виднейшие ученые и поэты, заказаны и оплачены полные научные переводы и стихотворные их переложения; и все это, под шефством лучших иранологов многих республик, издано с комментариями, иллюстрациями и даже, на родине Низами, с параллельными текстами оригинала и перевода, - весь этот размах словно вызвал великого поэта вторично к жизни. Рядом с таким размахом одинокие усилия западных ученых, часто нигде не находившие поддержки, казались каким-то "гласом вопиющего в пустыне". Но тем более привлекательным и заманчивым был для меня, углубившейся в Низами и не бросившей заниматься им по окончании юбилея, - одинокий перевод "Сокровищницы Тайн" Хиндлея, бескорыстный труд ученого, так и оставшийся в рукописи.