В волчьей пасти - Бруно Апиц

С трудом подбирая немецкие выражения, он объяснил, что совершенно безразлично, невинна ли затея с санитарной командой или скрывает ловушку. Существенна при этом возможность делать наблюдения в районе лагеря. Команда будет бродить повсюду, будет подходить к казармам, к войсковым гаражам, к интендантским складам…

Бохов прервал его.

— Может быть, эсэсовцы как раз и хотят заманить команду туда. Что, если они потом посадят одного из этих товарищей, а то и всех шестнадцать? В карцере их будут терзать до тех пор, пока они не скажут, кому сообщают о своих наблюдениях. Ведь эсэсовцам достаточно довести до точки хоть одного, чтобы узнать, как налажена связь с аппаратом.

Богорский не желал ничего слышать.

— Нет, нет, нет! — сказал он упрямо. — Не с аппаратом, вовсе не с аппаратом!

Он предложил установить связь только между ним самим и каким-нибудь товарищем из санитарной команды. Но Бохов тоже оставался непреклонным.

— А если тебя выдадут?..

Богорский улыбнулся.

— Тогда умрет не аппарат, а один я.

Против этого восстали все. Богорский рассердился. Опасность есть всегда, сказал он. Разве не опасно было создавать такую разветвленную сеть Сопротивления, куда вошли и интернациональные группы? Разве не опасно хранить оружие?

— Мы поклялись молчать и умереть, и я хочу сдержать клятву.

— Эту клятву нельзя так понимать, — возразил Бохов.

— Разве можно рассчитывать на кого-нибудь еще, кроме нас? — спросил Богорский.

— Да, — ответил Бохов и рассказал товарищам о предложении Кремера.

Чем больше Бохов обдумывал это предложение, тем более находил его приемлемым. Остальные товарищи тоже оценили идею Кремера: новых связей устанавливать не придется, а Бохов и без того поддерживал со старостой постоянный контакт. Даже Богорский отказался от своего плана. Он поднял обе руки и дружелюбно улыбнулся.

— Ну что ж, я буду считать, что меня, как это говорится, убедили…

Совещание длилось менее получаса. Его участники поодиночке, незаметно покинули место встречи и разошлись по баракам.

Кремер как раз собирался идти в лазарет, чтобы сформировать из санитаров команду, когда к нему явился Бохов. Им не нужны были долгие разговоры. Бохов сообщил Кремеру, что товарищи согласились с его предложением. Кремер возьмет на себя руководство санитарной командой. Они обсудили, кого из санитаров выбрать. Тут нужны надежные, испытанные товарищи. Немного позже Кремер отправился в лазарет. В длинном коридоре перед амбулаторией теснились больные.

Кремер пробрался между ними в амбулаторию. Здесь кипела работа. Больных впускали по десять человек. Кислый запах ихтиола и зловоние, распространявшееся от всевозможных болячек, делали воздух почти непригодным для дыхания. Санитары в изношенных белых халатах обслуживали заключенных. Все делалось молча, по раз навсегда заведенному порядку. Санитары сдергивали с больного места грязные размокшие бумажные повязки и очищали воспаленные раны от чёрной корки — застывшей ихтиоловой мази. Деревянной лопаточкой они размазывали по ране порцию свежего ихтиола. Быстро, привычными движениями наматывали бумажный бинт, подобно тому как наматывают бумажную манжету вокруг цветочного горшка. При этом, как правило, не произносилось ни слова. Приходилось как можно полнее использовать короткий промежуток между вечерней перекличкой и сигналом для отхода ко сну. Легким толчком в спину санитар отсылал пациента.

— Готово, следующий!

Следующий, уже успев спустить штаны, с безмолвной мольбой показывал санитару черно-синюю флегмону на тощей ляжке. Его отделили от прочих, и он, придерживая рукой сползавшие штаны, заковылял к тем, кто уже ждал очереди у операционного стола.

Оперировал старший санитар Эрих Кён, коммунист, в прошлом актер. У него не было времени даже взглянуть в лицо больного, которого клали на операционный стол — деревянный помост с черной клеенчатой подушкой. Кён видел только нарывы и опухоли, и пока его ассистенты накладывали эфирную маску, он прикидывал взглядом продольные и поперечные разрезы, которые ему предстояло сделать, и вот его скальпель уже врезался в больную ткань. Большими пальцами обеих рук он выдавливал гной и очищал рану. Ассистент, стоя наготове с ихтиолом и бинтом, тут же накладывал повязку.

Другой ассистент приподнимал оперированного и, посадив, быстро приводил его в чувство парой крепких затрещин по правой и левой щеке. (Не обижайся, товарищ, нам некогда ждать, пока ты очухаешься сам!)

Еще оглушенный эфиром, пациент после такого подбадривания сползал со стола и, не замечая ничего вокруг, тащился к скамье у стены. Здесь ему разрешалось сидеть и вместе с другими, прошедшими через такую же процедуру, клевать носом, пока не выветрится наркоз. Никому до них больше не было дела. Лишь время от времени один из санитаров поглядывал на шаткую скамью.

— Ну, товарищ, очухался? Ступай-ка домой, освободи место!

Кремер с внутренним содроганием наблюдал за всем происходящим. Охотно и покорно ложились больные на стол. Жадно впивали наркоз. Для них важно было, что придет скорее — сон или нож. Девятнадцать секунд… двадцать., двадцать од… Многие вдруг издавали стон — нож опережал сон.

Кён только коротко кивнул Кремеру, когда тот вошел, хотя сразу понял, что староста лагеря хочет с ним поговорить. Проделав еще три операции, Кён закончил работу. Он прошел с Кремером в общее помещение санитаров и вымыл руки. Кремер, все еще под впечатлением тяжелой картины, сказал:

— Как ты это гонишь…

Вытирая руки, Кён сел на скамью возле Кремера и усмехнулся, как человек, видавший всякие виды.

— М-да, так вот и гоним… — Страдая желудком, он несколько лет назад попал в лазарет, там санитары понемногу отходили его, и… он остался. В дальнейшем из него вышло что-то вреде полумедика, и мало-помалу, под давлением необходимости, он усвоил хирургические приемы. Теперь он оперировал, как настоящий врач. — М-да, так вот и гоним!

В тоне, каким он произнес эти слова, звучала нотка тщеславия.

Немногословный и сосредоточенный у операционного стола, он становился беспечным и благодушным, когда тяжелый труд оставался позади. Этот худощавый сорокалетний человек веселил своих друзей в лазарете, черпая темы из неистощимого источника театральных воспоминаний, а в палате бодростью своего большого сердца он раздул не одну истлевавшую искорку жизненной силы.

— Ну, парень, дело идет на лад? — обычно приветствовал он больного, подходя к койке. — Видишь, я тебе всегда говорил: все не так плохо без аха и оха!

Но теперь он сидел подле Кремера, серьезный и задумчивый.

— Да-да, — закивал он, когда Кремер объяснил ему причину своего прихода. — Начинается блицкригом, а кончается санитарной командой из заключенных. Сперва — победные фанфары, затем — сирены противовоздушной обороны.

Он встал и повесил полотенце на гвоздь.

— Немецкий народ, какое ты, в общем и целом, тупое стадо! Затемняешь себе мозги, а потом приходится затемнять окна…

Он горько рассмеялся. Затем вдруг круто повернулся к Кремеру, и его серые глаза проницательно поглядели на старосту.

— Без охраны за цепь постов? Послушай, ведь это же…

— Потому я и пришел с тобой поговорить, — отозвался Кремер.

Кён, заинтересовавшись идеей, подсел к нему, и они беседовали до тех пор, пока Кремер не был вынужден покинуть лазарет, чтобы дать ночной сигнальный свисток. Они отобрали шестнадцать санитаров для команды.

— Пока ничего не говори! — посоветовал Кремер. — Я с ними сам потолкую.

На другое утро Пиппиг принес из канцелярии список отправлявшихся с эшелоном. С озабоченным лицом он передал его Гефелю. Тот молча взял список. С того дня, как они приютили ребенка, между ними возникла какая-то отчужденность. Прежние отношения были нарушены.

Гефель, обычно ровный и приветливый, стал скуп на слова и отмалчивался, когда дело касалось ребенка. Все уговоры Пипинга оставить малютку ни к чему не привели. У них не было принято в случае разногласия допытываться о причинах. Один уступал другому, если чувствовал, что тот прав. В вопросе о ребенке Пиппиг никак не мог понять приятеля, ему казалось, что все не так уж сложно.

Фронт все ближе придвигался к лагерю. Неясное положение должно было так или иначе разрешиться. Все они скоро будут либо свободны, либо… мертвы. Третьей возможности для них не было.

Чего же проще? Спрятать ребенка здесь, пока стрелка весов не качнется в ту или другую сторону. Он вместе с ними выйдет на свободу или вместе с ними умрет.

Придя к такому простому выводу, Пиппиг не мог взять в толк, почему Гефель так твердо решил отдать малыша. Трусил он, что ли?

Гефель бросил список на стол.

— Приготовь вещи. Когда мы в полдень будем их выдавать, ты приведешь поляка и вернешь ему чемодан, — коротко сказал он.