Наше всё! - Алексей Зинин

Дома испытал настоящий экстаз. Просто уйма эмоций! Друзья, близкие приезжали, сменяя друг друга. Кстати, все просили показать колено. Тогда еще был свежий шрам, его с любопытством рассматривали и трогали. Забавно! В общем, психологически я чувствовал себя здорово. А вот физически… У меня наступил катастрофически сложный период: нога от неподвижности атрофировалась, «усохла» до размеров руки. И я поехал к своему другу профессору Катаеву Сергею Семеновичу, с которым мы познакомились во время моей предыдущей операции в Германии — он тоже лечился у Пфайффера. И Катаев направил меня на реабилитацию к потрясающей женщине–физиотерапевту. Под ее руководством я по полтора–два часа в день выполнял хитрые процедуры, и очень быстро функции ноги восстановились. Тем не менее этого было мало. Предстояло преодолеть следующий этап — по шесть–восемь часов в сутки выполнять монотонные упражнения.

Есть мнение, что в процессе длительного лечения, когда еще не до конца понятно, что там с твоей ногой, человек хотя бы раз оказывается на грани отчаяния. Я же к этой грани даже не приближался.

Очень важно на первых порах не оставаться одному. Иначе неизвестно, какие мысли тебе в голову полезут. Со мной в Германии, и в случае с мениском, и в случае с ИКС, была Вероника. А когда с «крестами» я повторно летал в Леверкузен, так совпало, что рядом был Димка Парфенов, который залечивал тяжелый перелом. Семь дней сплошного смеха! Чуть животы не надорвали. Общение и вдохновляет, и мобилизует, позволяет не зацикливаться на болячках. В ходе процедур мы с Парфешей непрерывно болтали. Время летело незаметно. Единственное — меня напрягало то, что рабочий день Пфайффера брал старт в пять утра. В шесть часов Томас приезжал ко мне в гостиницу и проверял ногу. А я вставать спозаранку не привык. В восемь у меня начинались занятия, которые длились до четырнадцати часов. Все было по науке.

Если бы я и в этот раз относился к восстановлению так же, как после первой своей операции, когда был совсем еще салагой, то вряд ли заиграл бы на прежнем уровне. Тогда по неопытности я не закачивал ногу, и она долгое время была худой. Важно не филонить, а ответственно выполнять все предписания. Полагается сделать упражнение сто раз — значит, и надо делать его сто раз, а никак не девяносто восемь и не девяносто девять.

Впрочем, все это меня нисколько не напрягало в отличие от внимания общественности. В Германии, например, местный корреспондент «Спорт–экспресса» Эфим устроил на меня настоящую охоту. Его диктофон и фотоаппарат сопровождали меня повсюду. Я каждый день появлялся на страницах авторитетного спортивного издания, и мне это не нравилось. Конечно, приятно быть в центре внимания, но во всем должно быть чувство меры. Полагаю, физиономия Титова в тот период должна была изрядно поднадоесть читателям.

Сложнее же всего было отвечать на постоянные расспросы знакомых и болельщиков: «Как здоровье? Когда вернешься?» Каждый раз, чтобы не повторяться, приходилось придумывать что–то новое. Обижать людей не хочется, все искренне переживают, не скажешь же им: «Да замучили вы уже меня. Самому нелегко, так вы еще всякий раз соль на раны сыплете».

Особенно тяжело, когда сидишь на трибуне, твою команду разрывают в Лиге чемпионов, ты, не зная как унять свою душевную боль, от обиды кусаешь себе губы, и тут кто–то говорит: «Егор, вот бы тебе сейчас на поле выйти!» Удивительно, как я ни разу в такие мгновения не сорвался. Однако все это, если разобраться, мелочи жизни.

Я очень стойкий оловянный солдатик. Меня практически нереально выбить из колеи. Вдобавок, как говорят специалисты, у меня уникальный организм. У нормального человека пульс семьдесят пять ударов в минуту, а у меня — сорок. После нагрузки восстанавливаюсь молниеносно. Нас в «Спартаке» обследуют каждый день, и Володя Панников, видя мои показатели, только машет рукой: ты можешь идти, твой организм лучше, чем у восемнадцатилетнего.

И вот все это вместе взятое привело к тому, что я уже через четыре месяца (а не через положенные шесть) после операции работал в общей группе. Через пять уже участвовал в спаррингах. Врачи рассчитывали, что я смогу начать играть к третьему туру стартующего чемпионата по тайму–полтора. Я же вышел уже в первом туре на весеннем зиловском огороде и продержался все девяносто минут. По идее в том положении у меня обязан был возникнуть психологический барьер. Но его не было! Все зависит от внутреннего стержня человека. У меня он необычайно крепкий.

Удивительно: четвертую свою операцию я наблюдал в ночь накануне рокового матча. Вернее, не ее, а то, что ей предшествовало. В вещем сне я видел столкновение, видел, как я потерял сознание, как рядом столпились наши ребята. В общем, все как наяву. Единственное — в реальности сознание я не терял. Эта травма была последней из крупных, поэтому ее могу воспроизвести более точно, чем предыдущие. К тому же как раз в ходе того лечения я и принял окончательное решение о написании этой книги. Но обо всем по порядку.

В квалификационной встрече Лиги чемпионов с «Шерифом» возник обычный игровой эпизод. Рома Павлюченко навесил с фланга на линию штрафной. Я отдавал себе отчет, что до ворот далековато, но все равно пробил головой и тут же получил удар от соперника. Куда угодил мяч, я уже не видел, потом смотрел повтор по телевизору — попал я неплохо, в угол, и молдавскому вратарю потребовалось приложить немало усилий, чтобы избежать гола. Об этом, кстати, я догадался еще во время падения по тому, как зашумели трибуны. Мелькнула мысль: значит, опасно получилось.

Не думаю, что стоит спускать всех собак на защитника. Он не успевал к мячу и, вероятно, просто хотел мне помешать. Я смотрел в другую сторону и о его стремительном приближении узнал только, когда он воткнулся лбом мне в скулу. Упал, держусь за лицо. Убираю руку — боль пронизывает все тело. Я довольно хорошо представляю, что бывает, когда в организме какая–то «деталька» ломается, поэтому сразу понял — со мной не все в порядке.

Затем услышал, как ко мне подбежал Калина. Говорит: все нормально, крови нет. Думаю: хорошо, хоть крови нет, а сам ощупываю лицо и обнаруживаю, что кость на скуле просто провалилась внутрь. Как потом сказали врачи, еще повезло, что у меня там был не открытый, а закрытый перелом. Практически по «Бриллиантовой руке».

Помню, с какими полными ужаса глазами примчался наш доктор Васильков. С Юрием Сергеевичем мы знакомы уже сто лет, и он отлично знает: если я не встаю сразу, а еще и руку поднимаю, то все, надо меня менять.

Когда мы очутились в раздевалке, меня реально затрясло. Я совершенно нормально отношусь к боли, это обычная часть нашей работы, но в тот момент я ничего не мог с собой поделать. Видимо, эта тряска была такой реакцией организма. Шоком! Руки–ноги брейк–данс танцевали.

Раньше, когда со стороны наблюдал за тем, как человека заносят в «скорую», чувствовал себя не в своей тарелке. До сих пор не забыл фамилию голкипера «Лады» Сулимы, которого увезли на реанимобиле с черепно–мозговой травмой, полученной в кубковом матче со «Спартаком». Тогда все мы, и я в том числе, очень волновались за здоровье этого парня. А теперь я сам оказался в «скорой».

Тем не менее по дороге в больницу № 36 я был абсолютно спокоен. Если и переживал, то не столько за себя, сколько за родных, близких, друзей, которые пребывали в неведении. Еще когда покидал поле, поднял руку в сторону трибун, показал «телефон»: мол, позвоню. Но пока добрался от бровки до раздевалки, у меня на мобильном было уже два звонка от жены.

В больнице мне было скорее смешно, чем страшно. Врачи начали заполнять документы, а один доктор принялся щупать мне ноги, руки. Кости таза его тоже интересовали. Я ему говорю: «Вы что, не видите? У меня с лицом проблемы». Он отвечает: «Извините, формальности».

Когда меня повезли на рентген, за мной в очереди оказался молодой парень. Я только потом вспомнил, что в ту среду был День десантника. И когда меня назад к врачу доставили, этот воин приковылял следом. Врач его спрашивает: «Ну что, мимо фонтана нырнул?» Все в смех, а я смеяться не могу, мне даже пошевелиться больно. Кое–как физиономию в одну сторону перекосил, смех сквозь слезы получился.

Доктор посмотрел снимок и сразу сказал: мы вас оставляем здесь на ночь, утром будет консилиум, там и примем решение. И в десять утра меня повезли уже оперировать. Не представляю почему, но на этот раз мне было безразлично, что происходит. Перед первыми двумя операциями я волновался, а сейчас ехал на каталке, можно даже сказать, умиротворенный!

Анестезиолог в операционной принялся вспоминать, какой случай у него был однажды с Бессоновым, я ему что–то ответил и не заметил, как отрубился. Очнулся — рядом стоят жена, отец, сестра. «Как же так, — думаю, — я же только что с врачом разговаривал! Вот это «перепрыгнул»!