Случайная женщина - Марк Криницкий

Она звонит и, не дождавшись никого, вдруг кричит оторванным, плачущим голосом:

— Затворите же дверь! Чад!

Модистка терпеливо дожидается. Смешно отпустить ее так, не примерив.

— Отворите настежь окно, — просит Варвара Михайловна. — Вот так.

Ей страшно ни с того ни с сего переодеваться среди бела дня. Ведь этого платья ей все равно не носить: сначала испортится фигура, а там устареет фасон. Входит Агния.

— Бога ради, затворяйте же за собою дверь.

— Барыня, вам неможется?

— Все равно. Помогите мне раздеться.

Когда-нибудь совершенно так же ее будут раздевать перед тем, как положить в гроб. Бессильно она повинуется. Шуршит серое, змеиное платье. От него еще пахнет потом тружениц.

— Давайте одеколону. Какая мерзость!

Но материя точно волшебством обливает бока и грудь. Делается грустно. Все хорошее для нее всегда приходит слишком поздно. Она читает в глазах Агнии насмешливый вопрос:

— Для кого делаются такие чрезвычайные приготовления?

С сожалением Варвара Михайловна видит в зеркале свое осунувшееся за одну ночь лицо.

— Дайте мне маленькое зеркальце. Подождите меня застегивать.

Она внимательно осматривает прическу назади и поправляет волосы. Есть сейчас что-то трогательное и печально-безжизненное во всем ее облике. Она желает побыть в новом платье до прихода Васючка.

И так остается сидеть в спальне у открытого окна.

Ей будет видно, как он подъедет на своем лихаче. Он сейчас с визитом на Нижней Кисловке, телефон 4-89-73. Оттуда он проедет на десять минут в городскую управу и из управы позвонит.

Агния докладывает:

— Барин вас просит к телефону.

— Передай, я знаю. Прошу скорее приехать…

И опять сидит и дожидается, жадно вдыхая свежий воздух. Она рада, что уже заказан обед и выдана провизия. Кушанья старается представлять себе исключительно по названиям, а не по материалу и внешнему виду. В страхе думает о том, что придется все-таки выйти к столу. Отыскивает крепкие духи l’origant и пробует надушить платок. Они точно обволакивают все гадкие запахи, вдруг начинающие предательски выползать отовсюду. Теперь уже окончательно и бесповоротно нет никаких сомнений. И даже с площади чутко доносится дуновение кипящего где-то за две улицы асфальта. Когда приедет Васючок, он даст ей капель.

А пока она сидит, затворив окно. Кухарка уже знает, что к барыне сегодня входить нельзя, и бесконтрольно распоряжается на кухне. Это мучит. Лина Матвеевна самостоятельно одела и увела детей. И это заботит тоже. Агния занята тщательным проветриванием остальных комнат квартиры. Но все ее усилия бесполезны. Разве можно побороть эти ополчившиеся на нее со всех сторон запахи? Можно только затвориться и сидеть.

О, почему эта странная, душу выворачивающая тошнота? Каждая беременность сопровождается для нее этими нечеловеческими муками. За что? Разве это такое преступление — зачать в себе нового человека для жизни? И почему этот грядущий в мир требует для себя такой абсолютной чистоты и отсутствия всяких запахов.

Варвара Михайловна теперь страдает от всего: видит ли пыль или пятно. Ей кажется, что ее руки вечно хранят прикосновение чего-то враждебного. Уже три раза она мыла сегодня руки и вытирала их и лицо одеколоном. И все-таки она кажется себе грязною. Так, день за днем, этот внешний мир, стеснивший ее со всех сторон, будет обращаться во что-то враждебное.

Упрямо она думает, сидя у открытого окна, о том, что до тех пор, пока будет только возможно, она станет носить это платье. Чуть только прикажет ослабить в талии. Ей хочется, чтобы Васючок мог бы все-таки ее увидеть такою, какою она может быть.

Вот он уже и едет. Как часто она видела его из этого окна таким образом подъезжающего. Чаще всего, если тепло, он просматривает газету. Бедный, у него нет на это другого времени.

С тревогой и радостным волнением смотрит, как его экипаж поворачивает за угол. Ведь тот, кого она носит сейчас в себе, есть таинственное продолжение Васючка. Кто знает жизнь? Она огромна и ужасна. И разве она знает себя или Васючка? Все, что она знает, это то, что Васючок — ее. Ее, потому, что она носить в себе его плод. Ей не хочется двинуться или изменить позы. Пусть он войдет и застанет ее так, как она сидела. Слышны его мягкие шаги. Он осторожно приоткрывает дверь и сначала смотрит. Его профессия приучила его осторожно приоткрывать двери. Потом он внимательно-тревожно вглядывается в нее. Где бы он ни ездил, кого бы ни видел и с кем бы ни соприкасался, он всегда таким образом возвращается к ней. Это испытываешь в форме мучительной, сладостно-волнующей спазмы. Хочется сделать за это ему боль.

Разумеется, он уже догадался, что она в новом платье. Но он не уясняет себе, что на свете есть еще фасон. У мужчин фасон платья сливается в глазах с представлением о человеке.

— Ты себя чувствуешь сегодня, не правда ли, лучше? — говорит он, желая поцеловать ее в губы.

Но она подставляет ему лоб и стискивает зубы, чтобы удержать тошноту.

— Да, ты сегодня положительно эффектна! К тебе идет серый цвет.

Она усмехается. Отчего в нем все такое неумное и ненужное, такое внешнее и бестактно-фальшивое? Он не умеет ни говорить, ни смотреть. Ее беременность для него только неудобство, неизбежная иногда неприятность. Зачем он вечно лжет?

— Ты огорчена? — спрашивает он.

Но она не в силах разорвать молчания и неподвижности. Он не тот, каким бы ей хотелось, чтобы он был в этот момент. Не меняя позы и выражения в лице, смотрит на его смущенную, извиняющуюся фигуру. Наконец, он находит достойный выход. Роется в аптечном шкапчике и составляет сложную композицию капель.

— Вот.

Она выпивает и опять остается неподвижною. Постепенно обволакивает знакомая, пришедшая из давних лет печаль. Может быть, это сделали духи? Она не знает. Ей вспомнилось что-то. Может быть, то, как она лежала три года назад в этой же комнате, будучи беременна Мусей. И точно так же тогда была весна и преследующие запахи. Но тогда Васючок сильнее ее любил. Теперь он привык.

Впрочем, может быть, и не то. Может быть, эти слезы потому, что новый человек готовится вступить в мир? О, мир — страшная бездна! Конвульсивные спазмы сжимают челюсти, горло. И нет ни сил, ни желания преодолеть эту поднимающуюся со дна души печаль. Печаль обо всем: о себе, о детях, и о том, кто еще не родился, и даже о Васючке, печаль о том, что она сидит сейчас здесь, в этом изысканном платье, которое через несколько дней должна будет бросить навсегда.

— О, Васючок! — говорит, наконец, она и протягивает к нему руки. — Я несчастна, Васючок. Пожалей меня и приголубь.

Она ищет в его глазах и лице всепроникающей ласки. Но в этом лице только забота. Он смотрит тупо и немного враждебно. Что же еще нужно от него? Разве он приехал не вовремя и разве у нее есть недостаток в чем-нибудь? Ведь он же, наконец, накапал ей даже капель.

И с непреодолимым внутренним раздражением она отталкивает его от себя.

— Уйди от меня! Уйди! От тебя пахнет улицей.

И тотчас с ней начинается первый ужасный пароксизм удушья.

…Человек идет в мир…

Строгая, торжественная, она лежит на белой постели, на высоко подложенных и мягко взбитых подушках. Уже третий день весь внешний мир сузился для нее в границы этой комнаты, где постоянно поддерживается свежая и влажная атмосфера, пропитанная одеколоном. Сюда входят на цыпочках и здесь говорят шепотом. Даже в остальных комнатах говорят вполголоса и без нужды не передвигаются. Детей она видит на мгновение только утром и вечером. Бедные!

Появляется и уходит, как тень, Васючок. Он слушает пульс и сам дает лекарства. У него удивительно мягкие прикосновения, когда он меняет горячий гуттаперчевый пузырь под грудью или чайной ложечкой дает глотать лед с лимонным соком. Поэтому она желает, чтобы за нею ухаживал только он. Как всегда.

В его отсутствие она лежит неподвижно, время от времени только зовет Агнию и приказывает позвонить по телефону то туда, то сюда. В неразгибающихся пальцах зажата полоска бумаги с каждодневным маршрутом Васючка. Агния звонит и докладывает:

— Выехали на Арбат… Только что приехали на Сретенку… Велели вам кланяться.

— Скажи, Агния, что я благодарю и жду сегодня скорее, чем вчера.

В сумерки приходит Раиса… Как нелепо и смешно… Она усаживается молча на стул и смотрит большими черными глазами с фальшивою, напряженною заботливостью. Потом слезливо сморкается. На мгновенье, когда она обращает взгляд к окну, в этом взгляде мелькает неприятный страх. Ее посещения мучат Варвару Михайловну. Ее духи имеют отвратительный сладковатый запах, от которого неприятно кружится голова и щемит сердце.

Она приходит аккуратно через день. Обыкновенно это гадко совпадает с приемными днями у Васючка Просиживает каждый раз до сумерек и уходит, когда Васючок тоже оканчивает свой прием. Должно быть, там, где-то в передней, на мгновение встречаются он и она. И каждый раз Варвара Михайловна вынуждена звонить Агнии, чтобы велеть ей проводить барыню и тотчас вернуться сюда. И каждый раз, пока Агния вернется, Варвара Михайловна лежит, закинув голову назад, вытянувшись всем телом, задержав дыхание, и только ее отросшие за болезнь ногти с болью впиваются в руки выше кистей. Но Агния приходит довольно скоро. Если эти встречи и есть, то они непременно мимолетны. Вслед за Агнией сейчас же приходит Васючок. Он старается глядеть так, как будто ничего особенного не произошло. В самом деле, что в этом такого удивительного? Бывшая Дюмулен приходит ее навещать во время ее болезни? Напротив, это даже очень трогательно. Не правда ли? И разве можно придавать значение таким пустякам, что ее посещения приходятся как раз на те дни, когда у него бывает прием, и как раз на те часы, когда прием приходит к концу? Не все же так нервозны и подозрительны.