Новый Мир ( № 10 2009) - Новый Мир Новый Мир

  *

в автомобильной капсуле

в темноте

думаешь об абсо-

лю-

те

пока бросает тебя дорогой

а-ля рюс

особенно ясно (проверить не пробуй)

что тело груз

сердце твое небольшим сизифом

вкатывает его

на голубую вершину мифа

результат нулевой

на снег что дворник крошит лопатой

наслаивается летний день

ярко-зеленый шероховатый

что твой лоден

все что снаружи перевираешь

путаешь расщепив

видишь внутри и перебираешь

с точностью ощупи

*     *

  *

все остыло буковка осталась

страшно потерять

эту исчезающую малость

литера-

туру ничего уже не помним

(стерлись полюса)

как народ бросал камни и комья

за ограду полиса

ах поэты и жалеть не надо

об официальном языке

без награды шляйтесь вне ограды

думая о му-зы-ке

*     *

  *

я мама и мамонт а шкура у меня внутри

снаружи стекло не дотрагивайся смотри

все то что я чувствую вспыхнет бегущей строкой

а зверь из меня никакой

сама и не знаю как вывернутая наружу

космата стеклянна я вынесла жар и стужу

и не раскололась и не вымираю с ребенком играю

пока протираются линзы и чистятся ружья

пока не готовы прицелы и окуляры

не прячусь не надо раскопок оставь микроскопы

нас много мы были в начале нас долго не замечали

стеклянные мамонты стойкие экземпляры

Мышь в кошельке

Красавин Юрий Васильевич родился в 1938 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Прозаик, очеркист. Неоднократно печатался в “Новом мире”. Живет в городе Конаково Тверской области.

Повесть

На рынке женщина с хозяйственной сумкой стала расплачиваться за товар, вдруг ахнула в испуге и выронила кошелек; он шлепнулся на землю, а из него выскочила… мышь! Выскочила и проворно побежала под ближний прилавок.

Отважный кавказец, торговавший цветами, поднял кошелек, любезно подал женщине, но она отпрянула почти в ужасе, а из вновь упавшего кошелька выскочила еще одна мышь и тоже скрылась под прилавками…

Хохотал кавказец, смеялись мы все, ставшие невольными свидетелями этой сцены. Наверно, и мыши тоже хихикали.

— С дачи иду… — сконфуженно пояснила женщина. — Ночевала там, а сумку на полу оставила… Пока спала, они и забрались…

Он был уже старенький, тот кошелек, даже на вид этакий мяконький. Небось, мышкам было в нем тепло, по-домашнему уютно… Какая радость, думаю я, охватила эту парочку, когда она отыскала такое славное, такое укромное местечко! Какая пылкая любовь, надо полагать, вспыхнула меж ними! Можно завести мышат…

Забавное это происшествие время от времени вспоминается мне…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Моя мать до конца своих дней вела свое хозяйство (дом и огород) честно и грозно…

Мне очень нравится это выражение, извлеченное из старой книги: такой-то князь правил удельным княжеством честно и грозно. Именно так, по моему мнению, правила своим царством-государством моя державная мать. Честно — не зарясь на чужие огородные территории, и грозно — не отдавая ни пяди своей.

Она всегда заботливо холила и лелеяла собственное жилье в меру сил своих, сокрушаясь по поводу того, что мера эта слишком мала. Дом — владение — вот что в ее понятии главное свершение и достояние каждого человека, мера его трудолюбия и хозяйственного ума.

— А вот я домичек там видела, — мечтательно говорила она, вернувшись откуда-нибудь. — Уж так хорош — прямо как картинка.

Еще будучи девочкой, и потом, когда заневестилась, когда уже собирала приданое, знала и помнила: дом есть основополагающее условие супружеского счастья, доброго здравия твоего и твоих детей. В ту пору деревенский обычай был: явятся сваты, договорятся согласно, потом идут смотреть женихову избу… Коли неказиста, то жениху отказ.

Отец ее, то есть мой дед, в день праздничный выпил лишнего, полежал на сырой земле, жестоко простыл. Умирая, мучился от сознания, что оставляет жену с тремя маленькими детьми, и просил своего брата не обделить отеческой заботой его сирот. Тот обещал и обещание свое честно исполнил. Наверно, поэтому на той единственной семейной фотографии, что осталась мне в наследство, он сидит столь горделиво, с достоинством, взгляд прям, неуклончив: он чист душой перед Богом и людьми.

Сирот братних он любил наравне со своей единственной дочерью. Они звали его тятей и имели все основания гордиться им: он был уважаем и чтим в деревенском обществе. Я рад, что ныне могу выразить ему свое глубокое уважение. Может быть, он услышит меня в том другом мире, где ныне обитает его душа. Повзрослев, племянники его женились, обзавелись семьями, один из них уехал в дальний город, и моя мать тоже ушла из родного дома — вышла замуж, в деревне остался только старший, Иван. Что касается их тяти, то, подняв на ноги братних детей, он исполнил тем самым свой долг до конца, к тому же овдовел и вот уехал к дочери в Курск, куда та вышла замуж.

Когда мои родители поженились, их общим стремлением стало иметь свой дом, потому они трудились не покладая рук лет пять и достигли наконец своей цели — купили то, о чем мечтали, и не в деревне, в Великом Новгороде — это случилось перед самой войной. Но обретенное с великим трудом жилище, которым они так дорожили и так гордились, при бомбежках сгорело до основания вместе с нажитым добром.

Осенью сорок первого отец погиб на фронте, ему выпала горькая участь видеть: горит город, в котором его дом и семья. В последнем его письме последние слова: “Неужели я вас больше не увижу?..”.

Стремление моей матери иметь свое жилье не угасало, и, вернувшись на родину после военного лихолетья, она приобрела маленькую избушку под соломенной крышей. Избушка была так стара, что в буквальном смысле осела в землю — через подоконник можно было перешагивать на улицу, как через порог двери, — пришлось матери опять, напрягая все силы, купить другой дом. Он так и встает у меня перед глазами, едва подумаю о нем: бравый такой, под драночной крышей, с большими окнами, с парадным крылечком…

“Вот если бы он достался мне теперь!” — вздыхаю я и ловлю себя на мысли: а не уподобляюсь ли той мышке, мечтающей забраться в уютный, мяконький кошелек, попользоваться готовеньким? Но тотчас оправды­ваюсь: “Я же в нем не чужой, не чужой! Там частица души моей!”

Нет, не сложилась милостиво судьба: мать продала тот дом, и у новых хозяев он сгорел.

А вот старший брат ее не напрягался, он жил-поживал ровненько, благополучно в деревне своей, под родительским кровом. Моя мать всегда звала Ивана Степаныча не иначе как братчик, ласково и почтительно. Такое обращение укоренилось в ней с раннего детства.

— Жду в гости братчика, — говорила она в праздничные дни.

И встречала, и сажала за стол в красном углу.

— Надо посоветоваться с братчиком, — говорила она в дни будние .

Не столько ей нужен был совет, сколько хотела лишний раз оказать уважение старшему брату: мол, без твоего умного рассуждения и картошка не уродится, и корова не растелится.

Иван Степаныч стоил того, чтоб слушать его советы: еще перед войной стал председателем колхоза в родной деревне, да и неплохим; в передовых, правда, не числился, но и в отстающих тоже. Он был человеком осторожным, рассудительным и обходительным, умел ладить с районным начальством. Всякие уполномоченные, являясь в деревню, неизменно находили у него и стол и кров. Он угощал их медом из собственных ульев, умел вести разговор солидно, авторитетно. Ему не раз предлагали вступить в партию, но он отказывался: недостоин, мол, хотя полностью разделяю и поддерживаю линию партии и правительства.