Кирилл и Ян (сборник) - Сергей Дубянский

Теперь ее волновало только одно — не рано ли она радуется; слишком уж демонстративно сумка висела на спинке стула рядом с пустым столиком летнего кафе, словно специально, чтоб прихватить ее, проходя мимо. Собственно, Олеся так и сделала, а ведь, возможно, в глубине зала какой-нибудь приколист тихо угорал, наблюдая за ее испуганным лицом; за тем, как она перебегала улицу на красный свет и уже на другой стороне судорожно совала бесполезную добычу в пакет. …Не, блин, не похоже, — Олеся прикинула вес пакета, — тяжелый… да и сумка клевая — такими не разбрасываются…

Олеся повернула ключ очень осторожно, но звук все-таки был услышан.

— Олеська! — раздался голос отчима, — это ты явилась? — вроде, у кого-то еще имелся ключ от квартиры.

Проходя мимо кухни, Олеся увидела мать; перед ней стоял стакан с вином, но ее взгляд замер на пустой белой стене. Она уже давно твердила, что устала от такой жизни, но продолжала и продолжала жить, ничего не меняя. Олеся не могла этого понять, ведь раньше-то мать была совсем другой …кажется, была другой… — образ последних лет вытеснил тот, прежний, то ли стершийся, то ли придуманный. Напротив, неловко обернувшись к двери, сидел отчим — не такой пьяный, чтоб упасть, а пьяный, но бодрый; именно таким Олеся боялась его, и, тем не менее, не могла удержаться.

— Не, мы менты — алкашей собираем.

Это был, своего рода, экстрим. Олеся знала — будь у нее много денег, она б гоняла на машине, или ныряла с аквалангом, или прыгала с парашютом, а в сложившейся ситуации — доставать отчима и не схлопотать по уху являлось реальным развлечением, щекочущим нервы и приносящим моральное удовлетворение. Теперь, вот, возникла еще сумка, но это был так, случайный эпизод, а не система.

— Сейчас ты у меня догавкаешься, — отчим недобро усмехнулся, однако вернулся к бутылке, и чтоб продлить «аттракцион», Олеся задержалась в коридоре.

— Гавкают кобели, вроде, тебя.

— Ну, сука, напросилась! — отчим вскочил, повалив стул.

— Саш, не трогай ребенка!

— Да пошла ты! — отчим сбросил вялую руку матери, но выигранного времени хватило, чтоб Олеся скрылась в своей комнате, повернула замок и счастливо улыбнулась, потому что здесь была ее неприступная крепость. Лишь однажды отчим нарушил «границу», но пока он бил в дверь, Олеся успела написать предсмертную записку, назвав виннового в ее смерти; зажав в руке половинку тетрадного листка, она распахнула окно и вскарабкалась на подоконник. Даже смотреть вниз было страшно, не говоря уже о самом прыжке, но отчиму хватило и такого половинчатого варианта. Дело в том, что он когда-то сидел в тюрьме и в отличие от киношных зеков (настоящих Олеся, слава богу, не знала), считавших тюрьму неотъемлемой частью жизни, почему-то очень боялся попасть туда снова. Что там произошло с ним, неизвестно, но с того дня «граница» оставалась нерушимой. Жаль только, что мысль пугнуть его таким образом, пришла Олесе не так давно…

Олеся никогда не видела своего отца, но вспоминала всякий раз, когда запиралась в комнате — ведь это он, уходя к другой, оставил матери квартиру; если б не это, они б наверняка жили на улице… а, может, и не жили вовсе. В своей прошлой, непьяной жизни мать рассказывала, что отец не знал о рождении дочери — потому и ушел. Будучи маленькой, Олеся наивно мечтала, что он обязательно вернется; немного повзрослев, хотела сама найти его; а потом появился отчим, и она решила, что никогда никого не станет искать, потому что все мужики — сволочи, и человек, оставивший им квартиру, просто имел свой тайный умысел, например, со спокойной совестью исчезнуть из ее жизни.

Олесе хотелось есть, но проникать на «чужую территорию», да еще лезть в холодильник, пока отчим не допил бутылку, было уж слишком экстремально — на такой случай в пакете лежал купленный по дороге пирожок и маленькая шоколадка; только они находились на самом дне, а сверху…

Любопытство победило голод — Олеся извлекла из пакета сумку и зажмурившись в предвкушении чуда, высыпала содержимое на диван; разровняла получившуюся горку, ощущая пальцами, сколько там всяких разных вещей; открыла глаза… и даже дыхание перехватило — это был момент подлинного счастья! Если б она находилась в квартире одна, то, точно б, завизжала и запрыгала, как в далеком детстве прыгала и визжала при виде вспыхивающих огоньков новогодней елки.

Первым делом Олеся схватила телефон, отливавший розовым перламутром; маленький, толстенький, с откидной панелью — именно такой она видела в рекламе и именно о таком мечтала! На дисплее возникла какая-то мультяшная рожица. …Полный отстой! — Олеся презрительно сморщила носик, — ладно, у Надьки есть клевые картинки, только… — закрыв панель, она задумалась, — менты ж как-то вычисляют их — по телику показывали, как один лох погорел на краденом телефоне, — вздохнув, Олеся ласково погладила гладкую блестящую поверхность, — хоть и безумно жалко, но лучше без него, чем загреметь в колонию; я ж, небось, еще стою у них на учете — отчим говорил, типа, к ним раз попадешь, и клеймо на всю жизнь… А чего я парюсь? Этот скину, получу бабки, куплю себе новый!.. Блин, наконец-то у меня будет телефон, а то одна хожу, как дура…

После принятого решения перламутровый «кирпичик» уже, вроде, и не принадлежал ей, поэтому, чтоб не травить душу, Олеся отложила его в сторону и взяла паспорт. С фотографии смотрела симпатичная, но строгая девушка с большими глазами и прямыми темными волосами. …А на ксивах почему-то все напрягаются — она еще клево получилась… Олеся не поленилась достать с полки собственную «ксиву»; положила рядом. …Жалко, что мы не похожи… В голове промелькнул обрывок фильма, где человек, завладев чужими документами, стал выдавать себя за другого. Правда, идея была абсурдной изначально и даже не вследствие их непохожести — в кино второй сначала убил первого, а Олеся не представляла — как это, специально подойти и убить человека; это находилось за гранью ее понимания. Вот, подраться она могла и даже любила; собственно, ее и поставили на учет в детской комнате за то, что она прямо в школе избила Катьку Звягинцеву.

…Чтоб там менты ни говорили, все я сделала правильно!.. — в тысячный раз подумала Олеся, — какое она имела право называть меня «соской», если ее придурок сам подбивал ко мне клинья? Да мне этот урод даром не нужен!.. Она вспомнила, с каким удовольствием накрутила на руку длинные Катькины волосы и резко дернула вниз, вскинув при этом согнутую в колене ногу. Они и встретились — Катькин нос и ее колено; у Катьки хлынула кровь; ну, а дальше понеслось совсем весело…

Вечером к ним приходила молоденькая лейтенант в короткой юбке; матери дома не оказалось и она долго беседовала с отчимом, а когда ушла, тот сразу схватил ремень. В этом не было ничего нового — другими воспитательными приемами он просто не владел, и хотя с каждым годом разум воспринимал наказания все с большим протестом, тело порой все-таки упускало момент для побега. Тогда Олеся матерно орала, царапалась, щипала отчима за ноги; правда, особого эффекта это не давало, и лишь получив сполна, она неслась в свою спасительную комнату, на ходу натягивая трусы, и там давала волю яростным слезам.

Последний год ремнем ее уже не наказывали, а пока ходила в школу, часто доставалось за двойки… но, вот, не давалась ей эта чертова учеба! Да и было б не так обидно, лупи ее какой-нибудь профессор, но отчим с его сраным ПТУ «по строительному делу», оконченным сто лет назад?.. Мать за нее никогда не вступалась, поддакивая, что «учиться надо хорошо», но Олеся догадывалась, что она просто боится отчима, а тому доставляло садистское удовольствие лупить сложенным вдвое ремнем по беззащитной голенькой попе, под вопли и плач наблюдая, как на нежной коже постепенно возникает багровый узор; на оставшийся вечер он делался благодушным, и мирно смотрел телевизор, так что даже если б падчерица стала враз круглой отличницей, он бы наверняка нашел другой повод…

После ухода лейтенанта, глядя в разъяренные глаза отчима, Олеся вдруг поняла, что ее собираются не наказывать, как обычно, а тупо избивать; возможно, до полусмерти. Как, наверное, били на зоне самого отчима (иначе, чего б он так боялся вернуться туда?..)

Олеся отчаянно скакала с кресла на диван, залезала под стол, выныривая с другой стороны, не давая загнать себя в угол; в общем, ремня ей удалось избежать, но на повороте она не вписалась в подоконник — сначала, вроде, было даже не больно, зато потом, целую неделю пришлось носить темные очки. Впрочем, из этого она сумела извлечь пользу, соврав, будто подралась с дворовыми пацанами, и после Катьки, весь класс поверил. С тех пор девчонки ее побаивались, а ребята считали «своим парнем» и не приставали. Последнее было особенно здорово, потому что уединение с противоположным полом вызывало у нее панический страх, связанный еще с одним, не тускневшим воспоминанием детства (остальные, либо давно стерлись, либо Олеся стерла их сама), а это жило, сохраняя ощущение боли, ужаса, незащищенности и еще какой-то всепобеждающей мерзости. Если б она была способна убить, то непременно б сделала это. До того дня она, скрипя сердцем, могла простить отчиму даже порки — предлог-то был благовидным, зато после — ничего и никогда; то есть, вообще ничего!.. Даже то, что он просто существует на свете. Вот, отношение к матери колебалось в зависимости от настроения, хотя, в любом случае, она не понимала, например, сколько надо выпить, чтоб не проснуться, когда твоя родная дочь реально орет на весь подъезд?.. Или почему надо надраться именно в тот день, когда этот ублюдок решил вломиться к ней в ванную?.. И все равно мать ей было жаль — Олеся не находила тому объяснения, но ее убивать она б не стала, даже если б умела.