Романтические эссе - Александр Лурия

«Вот я начинаю в Варшаве, а оказываюсь у себя в Торжке в доме Альтермана… Я читаю Библию… Вот момент, когда король Саул является к одной ведьме. Когда я начал читать это место, то передо мной появилась та ведьма, которая описывается в «Ночи под Рождество», и когда я стал читать дальше, то появился тот домик, где происходит действие, которое я видел, когда мне было 7 лет: бараночная, подвальное помещение рядом с ним… а ведь я начал читать Библию…» (опыт 14/IХ 1936 г.).

«…Ведь всё, что я вижу, когда читаю, не реально, не соответствует содержанию того, что я читаю… Когда описывается какой-нибудь дворец, то центральные залы этого дворца почему-то всегда оказываются в той квартире, в которой я жил ребенком… Вот когда я читал «Трильби» и когда надо было взять комнату под крышей, она обязательно оказывалась там же у соседа, в том же доме. Я заметил, что это не подходит, но все равно по инерции образы приводили меня туда… И вот я должен задерживаться, делать над собой усилие, искусственно перестраивая образы, которые я вижу… Здесь происходит огромный конфликт, который затрудняет мое чтение, замедляет его, и я отвлекаюсь от существенного. Пусть новая обстановка, но, когда описывается, что герой выходил по лестнице, оказывается, что эта лестница того дома, где я жил когда-то… Я следую за ним, я отвлекаюсь от чтения, и вот — я не могу читать, не могу заниматься — это отнимает у меня массу времени…» (опыт 12/III 1935 г.).

Как легко познавательные процессы могут изменить свое нормальное течение, с какой легкостью цепь, в которой мысль ведет образы, замещается другой, в которой всплывающие образы начинают вести мысль.

Трудности яркого образного мышления не кончаются, однако, на этом. Впереди подстерегают еще более опасные рифы, на этот раз рождаемые самой природой языка.

Синонимы… омонимы… метафоры… Мы знаем, какое место они занимают в языке и как легко обычный ум справляется с этими трудностями… Ведь мы можем совсем не замечать, когда одна и та же вещь называется разными словами, — мы даже находим известную прелесть в том, что дитя может быть названо ребенком, врач — доктором или медиком, переполох — суматохой, врун — лгуном. Разве для нас представляет какую-нибудь трудность, когда один раз мы читаем, что у ворот дома остановился экипаж, а в другой раз с той же легкостью слышим, что «экипаж корабля доблестно проявил себя в десятибалльном шторме»? Разве «опуститься по лестнице» затрудняет нас в понимании разговора, где про кого-то говорят, что он морально «опустился»? И наконец, разве мешает нам то, что «ручка» может одновременно быть и ручкой ребенка, и ручкой двери, и ручкой, которой мы пишем, и бог знает чем еще?

Обычное применение слов, при котором отвлечение и обобщение играют ведущую роль, часто даже не замечает этих трудностей или проходит мимо них без всякой задержки; некоторые лингвисты думают, что весь язык состоит из одних сплошных метафор и метонимий[10]. Разве это мешает нашему мышлению?

Совершенно иное мы наблюдаем в образном и синестезическом мышлении Ш.

Мы уже видели, какие трудности возникали у него, когда звучание слова не соответствовало его смыслу и когда одна и та же вещь называлась разными словами. Разве он мог согласиться с тем, что реальная «свинья» не имела ни одного признака грациозности, которую несли в себе звуки слова, или что «коржик» вовсе не обязательно был продолговатый и с бороздками? Разве мог он принять, что слова «свинья» и «хавронья» — такие различные — могут означать одно и то же животное?[11]

«…Вот, например, «экипаж». Это обязательно карета. Ну, разве я могу сразу понять, что бывает морской экипаж… Надо проделать большую работу, чтобы избавиться от деталей и чтобы понять это… Для этого мне нужно представить, что в карете есть не только кучер, но и лакей, что карета обслуживается целым персоналом, — и вот только так я и понимаю это».

«…А «взвешивать слова»… Разве можно их взвешивать? Взвешивать — я вижу большие весы, как были в Р., в нашей лавочке, вот на чашку кладут хлеб, а на другой — гиря, вот стрелка идет в сторону, вот она останавливается посередине… А тут — «взвешивать слова!»

«…Один раз жена Л. С. Выготского сказала мне: «Вам нельзя на минутку подкинуть Асю?» — и я уже вижу, как она крадется у забора, как она что-то осторожно подкидывает… это ребенок. Ну, разве можно так говорить?..»

«…И еще — «колоть дрова»: колоть — ведь это иголкой! А тут дрова… И «ветер гнал тучи»… гнал — это пастух с кнутом, и стадо, и пыль на дороге… И «рубка капитана»… И вот еще: мать говорит ребенку: «Так тебе и следует»… а «следует» — это за кем-то следует… Я же все это вижу…» Значит, далеко не всегда образное мышление помогает понять смысл языка.

Особые трудности он испытывает в поэзии… Вряд ли что-нибудь было труднее для Ш., чем читать стихи и видеть за ними смысл…

Многие считают, что поэзия требует своего наглядного мышления. Вряд ли с этим можно согласиться, если вдуматься в это глубже. Поэзия рождает не представления, а смыслы; за образами в ней кроется внутреннее значение, подтекст; нужно абстрагироваться от наглядного образа, чтобы понять ее переносное значение, иначе она не была бы поэзией… И что было бы, если бы мы вжились в образ Суламифи, наглядно представляя те метафоры, с помощью которых описывает ее «Песнь Песней»? Читая стихи, Ш. сталкивался с непреодолимыми препятствиями: каждое выражение рождало образ, один образ сталкивался с другим — как можно было пробиться через этот хаос образов? Ограничимся лишь несколькими примерами.

Старик стоял в купели виноградной,Ногами бил, держась за столб рукой,Но в нем работник яростный и жадныйБлагоговел пред ягодной рекой…Гремел закат обычный, исполинский,Качались травы, ветер мёл шалаш.Старик шагнул за край колоды низкой,Вошел босой в шалашный ералаш…

Как воспринимает Ш. эти строфы?

«Я видел ясно старика, немножко выше среднего роста, похож на Л. Толстого, обмотки на ногах. Он где-то вроде сада… купель — это куст винограда. Вначале появился отполированный стол коричневого цвета… Я вижу старика en face… он как будто ругает слугу за что-то… Дальше вдруг появилась река из вина, она темная: «вино» — такое темное слово. Река, которая появилась, — это в Режице, это место называлось «Басшейес Барг»… Раньше — разрушенный замок на этой горе, за ним появилось какое-то зарево, по-видимому, это восходящее солнце… Правее, где стоял лесопильный завод, появилась высокая трава, она начала нагибаться… Я даже не знаю, что это обозначает. Травинки — все отдельно, крупная трава, осока… Я остался на берегу, а это все вдали… Предметы увеличиваются… Промчалась, пронеслась, как зефир, прозрачная фигура старика; я вижу сквозь нее траву, и мне кажется, что слева появилась хижина с натянутой крышей… Обстановка комнаты мне знакома — это, наверное, у нас дома… нет, я не понимаю…

Впечатление осталось как от какого-то случайно услышанного разговора — отрывки образов без всякого смысла. Вначале казалось, что этот старик рассердился на слугу, он толкает ногой слугу, что он богатый, он был в чунях, слуга не протестует против оскорблений, он любит вино… Появилась река… а потом я бросил следить… Какой-то кошмар…» (опыт 12/III 1935 г.).

Через 3 дня стихотворение читается медленно, по отдельным строфам.

(I) «Ага… теперь я видел другое: он сам был работник, в нем алчность, он благоговел перед ягодной рекой. Я услышал «в нем»… ах, вот, значит, это батрак?… Значит, у него какие-то ужасные переживания».

(Экспериментатор объясняет: он давит виноград!)

«Ах, вот! А у меня с детства другое представление: кругом бревна, мне рассказывал ребе — я тогда глядел в окно — и всё происходило в этом проходе. Когда я должен понять новый образ, мне надо преодолеть старый».

(II) «Шел на ералаш»… путаница… Как же так? Из шалаша шел пар… Что же это? «Гремел» — пропустил:… потому что капли дождя бьют о траву…

Он вошел в шалаш — а внутри комната… Это комната, которую я видел при чтении Зощенко — как кто-то во время страды сделал предложение женщине… «Она сидит и чешет ногу» — и вот шалаш — и это комната…

«Гремел закат» — это не может быть… Закат солнца… закат — это что-то идиллическое…

«Качались травы» — это неверно. Маленькие травы не качаются, качается дерево… Я вот и видел осоку. Но если закат идиллический, откуда же «качаются травы»?

«Ветер мёл шалаш», но как может быть ветер при таком закате? Мёл, мёл… — это передвигал шалаш? Шалаш был передвинут? Ах, внутри мёл… нет, этого быть не может, я ведь еще нахожусь снаружи… Только, когда «вошел босой», тогда открывается дверь внутрь шалаша…