Недолгий век зеленого листа - Ион Друцэ

Потом достал наконец тридцатирублевку, посмотрел ее на свет, сложил вчетверо и снова развернул. Настоящая. Все углы целы, и чернилами не запачкана. Хотя с деньгами дело очень сложное — рубль еще можно на ходу рассмотреть, а с тридцатью шутки плохи. Это не всякий даже сможет.

Трофимаш свернул с тропинки, выбирая местечко поудобнее, чтобы присесть, — вдруг из-под большого булыжника выглядывает самый настоящий револьверный патрон. Потряс возле самого уха — порох есть. Пуля, конечно, тоже была. Подумал — вот если бы у него была хоть какая-нибудь, старая-престарая шапочка! Тогда на эти деньги можно было бы купить ливорверт. До вечера он наверняка настрелял бы штук десять зайцев — ну, не десять, десять он не донесет, а восемь уложил бы наверняка.

Но не стоит огорчаться — бэдица Тоадер написал с фронта, что привезет ливорверт. Орудию, конечно, не привезет — в хате негде ее держать. А ливорверт привезет. Придется немного подождать, пока бэдица побьет немцев. А сегодня нужно поскорее купить шапочку — и домой, там его ждут не дождутся.

Вышел на тропинку и заспешил к своей бабушке — до хутора было рукой подать, но этот револьверный патрон не давал ему покоя. Будь у него ливорверт, во что он мог бы еще пострелять? Вон там, па меже, два воробья завидев его, улетели. Молодцы, надо спасаться, пока не поздно.

Вдруг заметил впереди себя на тропинке ворона. Стоял себе преспокойно и долбал орех. Это была уже большая наглость. Разозлившись, Трофимаш выбрал подходящий камешек, опустился на одно колено, долго прицеливался — проучит он его. Камешек пролетел над самой вороновой головой, но тому хоть бы что. Схватив орех в клюв, отлетел немножко и снова стал его долбить. Причем опять же на самой тропинке, где земля утрамбована и легче расколоть орех.

«Да это же орех из нашего сада!»

Возмущенный в высшей степени, Трофимаш быстро наполнил карманы камешками и погнался за вороном так, что рубашка пузырем вздулась на спине. С подсолнечника в кукурузу, оттуда в гречиху, из гречихи в виноградник. И когда совсем было накрыл ворона рукой, тот вдруг взлетел высоко в небо, оставив Трофимашу две ореховые скорлупки.

— Ах ты, чертов ворюга!

Ну бог с ним! У кого орех, у кого шапочка. Трофимаш присел, чтобы в последний раз рассмотреть тридцатирублевку. Ищет в одном кармане, ищет в другом, на мгновение окаменел, с глазами, полными ужаса, — нет денег! Вывернул карманы, крутил их, вертел, ощупал себя с ног до головы — нет денег.

Мало еще драли его — вот в чем дело! Трофимаш схватил себя за чуб и начал дергать его во все стороны, как это делала Домника. Было очень больно, но он терпел. Деньги, однако, не появлялись.

К вечеру он вошел в село, пряча от прохожих свое унылое, заплаканное лицо, тихо крался вдоль заборов, будто все село уже знало, что он потерял деньги.

Пусть его бьют. Он будет молча стоять на месте, пока им не надоест. И если после этого останется в живых, он зашьет себе карманы мягкой проволокой и, сколько будет жить, не будет гоняться за воронами.

Был он страшно голоден, от плача болела голова, и ему казалось, что уже не осталось ни одной слезинки там, где они собираются. Но когда подошел к воротам, они снова полились ручьем. Вошел в хату, разглядел сквозь слезы залатанные колени отца, на которых отдыхали мозолистые руки, и остановился перед ними.

— Я… я… потерял рубли.

Рука поднялась, Трофимаш съежился, вобрав голову в плечи. Остро екнуло сердце раз, другой, третий, а искры все не сыплются из глаз. Наконец почувствовал отцовскую руку на своей голове — рука ласково поглаживала чубик.

«Не понял!» — подумал Трофимаш, вытирая щеки рукавом.

— Я потерял деньги… которые мама дала купить кепку.

— Это ничего, сынок.

Тихо поднялись мокрые ресницы, и удивленный взгляд остановился на подбородке отца.

Бадя Зынел поднялся с места, взял его за руку и повел в каса маре. Там рыдала Домника, уткнувшись лицом в подушку.

— Отец, чего это она?

Бадя Зынел ничего не ответил. Только снял с гвоздя зеленую шляпу с павлиньим пером, шляпу бэдицы Тоадера, и надел на голову Трофимашу.

— Вот, теперь можешь ее носить…

В сенях бадя Зынел остановился и сказал громко, чтобы все слышали:

— С сегодняшнего дня кто тронет Трофимаша, будет иметь дело со мной. И ему: — Ну иди играй…

Трофимаш осторожно снял шляпу, хотел оставить ее на столе, но отец снова надел ее ему на голову.

— Иди так, в ней.

— А что скажет бэдица Тоадер?

Вместо ответа бадя Зынел закрыл глаза, будто его слепил этот яркий дневной свет, от которого, казалось, он уже отвык.

Трофимаш уселся на завалинке: «Что это с ним такое?»

Две женщины проходили мимо, остановились, долго глядели в их двор.

— И остался Зынел всего с одним сыном!

— С одним-единственным…

Трофимаш подскочил как ужаленный. Где бэдица Тоадер? Почему отец отдает его шляпу? Не нужна ему шляпа бэдицы…

Кинулся в каса маре, хотел повесить шляпу на старое место, но не мог дотянуться.

— Домника, почему ты плачешь? Где бэдица Тоадер?

Он подошел к ней, Домника, не поднимая головы с подушки, обняла его за плечи. Трофимаш припал к ее мокрому лицу и разревелся. Как он ждал бэдицу Тоадера!

В тот день, до позднего вечера, возле ворот бади Зынела стоял мальчик в большой зеленой шляпе с павлиньим пером, в шляпе, которая снилась не одной девушке в этом селе.

Война, хоть и далеко, но она все еще шла.

24

Тем временем настал час прополки, и Георге тихо про себя торжествовал, потому что после пахоты, сева и косьбы прополка была самой большой его радостью. Какая-то хваткость, какая-то сноровистость пробивалась во всех его движениях, во всех начинаниях, и ему прямо не терпелось испытать себя: что еще сегодня будет получаться лучше, чем вчера? С неделю, поддавшись уговорам матери, помогал то тому, то другому, а потом спохватился, что его собственные посевы затерялись в сорняках. Дождя не было давно, кукуруза чахла, что называется, на глазах, задавленная сорняками, и в таких условиях стальная тяпка Георге приходила к ним как избавитель, как судья высшей справедливости в этом таком неспокойном и таком неравном зеленом царствии.

К тому же, что ни говори, одно дело потеть на чужих полях, и совсем другое дело, когда под твоими ногами покоится твоя же земля. Тихо переливаются над головой, выгорая на жарком солнце, бескрайние голубые просторы. Два-три жаворонка растаяли над холмистой далью, но не стихает их вечно бодрая песня. А устанет жаворонок — и накатит непочатый мир покоя, и на всю немоту этих полей, на всю голубизну этого неба ты один, и твои мысли, и твоя судьба. Наступал один из тех бесконечных, полных трудов и одиночества дней, в которых Георге по непонятным для себя причинам чувствовал себя почти что счастливым.

Конечно, долбить тяпкой по окаменелой от засухи земле дело нелегкое, но святое, ибо бедные посевы, едва выбравшись из плена, тут же, за твоей спиной, принимаются полоскать по ветру начавшую уже желтеть листву. Принести кому-нибудь избавление, вдохнуть новую жизнь — это один из величайших смыслов человеческого деяния. Одно это может наполнить жизнь человеческую смыслом, придать новые силы. А вокруг поля кукурузы, поля подсолнечника толпились в ожидании. Со всех четырех сторон света на него глядели дальние склоны и низины, видя в нем пахаря, чуя в нем разумного сеятеля, и какое еще может быть счастье, когда ты молод, в силе и со всех сторон ждут не дождутся твоей помощи?

Он рыхлил землю определенными порциями, называемыми в Молдавии постатами, и когда, дойдя с рядками до конца обозначенного надела, поворачивал обратно, из-за залитого солнцем холма выглядывала россыпь побеленных домиков. Эти домики наполняли его каждый раз нежностью, ибо это была окраина его родной деревни. Где-то там, в той деревушке, девушка хлопочет но дому, наматывает пряжу, белит полотно или еще чем занимается, и хотя она послушна и делает все, что ей ни скажут, она уже тому дому больше не принадлежит, ибо носит в себе обличие его потомства, которое со временем принесет в этот мир. У них будет свой дом, своя жизнь, и Георге уже казалось, что он видит похожих на него босоногих мальцов, бегущих к нему напрямик, через поле, и это ли не было счастьем?

Около полудня, возвращаясь с новыми рядками, он вдруг увидел вышедшую из села одинокую фигуру матери. Шла она медленно, надломленно как-то, с тяжелой кошелкой, в которой наверняка был сготовленный для него обед. Но, хотя кошелка была полная и несла она ее с большим уважением, с любовью даже, видно было, что идет она расстроенная, и что-то екнуло в сердце Георге. Хоть и молод, он уже откуда-то знал, что эти счастливые дни в нашей жизни — они никогда не проходят безобидно. Как правило, за каждым счастливым днем идет по пятам какая-нибудь черная пятница, и теперь он готов был поспорить на все, что угодно, что вместе с куриным супом, так называемой замой, матушка несет ему какие-то на редкость плохие новости.