Евгений Онегин - Александр Пушкин

XXVI

«Не влюблена ль она?» – «В кого же?Буянов сватался: отказ.Ивану Петушкову – тоже.Гусар Пыхтин гостил у нас;Уж как он Танею прельщался,Как мелким бесом рассыпался!Я думала: пойдет авось;Куда! и снова дело врозь». —«Что ж, матушка? за чем же стало?В Москву, на ярманку невест!Там, слышно, много праздных мест» —«Ох, мой отец! доходу мало». —«Довольно для одной зимы,Не то уж дам хоть я взаймы».

XXVII

Старушка очень полюбилаСовет разумный и благой;Сочлась – и тут же положилаВ Москву отправиться зимой.И Таня слышит новость эту.На суд взыскательному светуПредставить ясные чертыПровинциальной простоты,И запоздалые наряды,И запоздалый склад речей;Московских франтов и ЦирцейПривлечь насмешливые взгляды!..О страх! нет, лучше и вернейВ глуши лесов остаться ей.

XXVIII

Вставая с первыми лучами,Теперь она в поля спешитИ, умиленными очамиИх озирая, говорит:«Простите, мирные долины,И вы, знакомых гор вершины,И вы, знакомые леса;Прости, небесная краса,Прости, веселая природа;Меняю милый, тихий светНа шум блистательных сует…Прости ж и ты, моя свобода!Куда, зачем стремлюся я?Что мне сулит судьба моя?»

XXIX

Ее прогулки длятся доле.Теперь то холмик, то ручейОстановляют поневолеТатьяну прелестью своей.Она, как с давними друзьями,С своими рощами, лугамиЕще беседовать спешит.Но лето быстрое летит.Настала осень золотая.Природа трепетна, бледна,Как жертва, пышно убрана…Вот север, тучи нагоняя,Дохнул, завыл – и вот самаИдет волшебница зима.

XXX

Пришла, рассыпалась; клокамиПовисла на суках дубов;Легла волнистыми коврамиСреди полей, вокруг холмов;Брега с недвижною рекоюСравняла пухлой пеленою;Блеснул мороз. И рады мыПроказам матушки зимы.Не радо ей лишь сердце Тани.Нейдет она зиму встречать,Морозной пылью подышатьИ первым снегом с кровли баниУмыть лицо, плеча и грудь:Татьяне страшен зимний путь.

XXXI

Отъезда день давно просрочен,Проходит и последний срок.Осмотрен, вновь обит, упроченЗабвенью брошенный возок.Обоз обычный, три кибиткиВезут домашние пожитки,Кастрюльки, стулья, сундуки,Варенье в банках, тюфяки,Перины, клетки с петухами,Горшки, тазы et cetera,Ну, много всякого добра.И вот в избе между слугамиПоднялся шум, прощальный плач:Ведут на двор осьмнадцать кляч,

XXXII

В возок боярский их впрягают,Готовят завтрак повара,Горой кибитки нагружают,Бранятся бабы, кучера.На кляче тощей и косматойСидит форейтор бородатый,Сбежалась челядь у воротПрощаться с барами. И вотУселись, и возок почтенный,Скользя, ползет за ворота.«Простите, мирные места!Прости, приют уединенный!Увижу ль вас?..» И слез ручейУ Тани льется из очей.

XXXIII

Когда благому просвещеньюОтдвинем более границ,Со временем (по расчисленьюФилософических таблиц,Лет чрез пятьсот) дороги, верно,У нас изменятся безмерно:Шоссе Россию здесь и тут,Соединив, пересекут.Мосты чугунные чрез водыШагнут широкою дугой,Раздвинем горы, под водойПророем дерзостные своды,И заведет крещеный мирНа каждой станции трактир.

XXXIV

Теперь у нас дороги плохи[68],Мосты забытые гниют,На станциях клопы да блохиЗаснуть минуты не дают;Трактиров нет. В избе холоднойВысокопарный, но голодныйДля виду прейскурант виситИ тщетный дразнит аппетит,Меж тем как сельские циклопыПеред медлительным огнемРоссийским лечат молоткомИзделье легкое Европы,Благословляя колеиИ рвы отеческой земли.

XXXV

Зато зимы порой холоднойЕзда приятна и легка.Как стих без мысли в песне моднойДорога зимняя гладка.Автомедоны наши бойки,Неутомимы наши тройки,И версты, теша праздный взор,В глазах мелькают как забор[69].К несчастью, Ларина тащилась,Боясь прогонов дорогих,Не на почтовых, на своих,И наша дева насладиласьДорожной скукою вполне:Семь суток ехали оне.

XXXVI

Но вот уж близко. Перед нимиУж белокаменной Москвы,Как жар, крестами золотымиГорят старинные главы.Ах, братцы! как я был доволен,Когда церквей и колоколен,Садов, чертогов полукругОткрылся предо мною вдруг!Как часто в горестной разлуке,В моей блуждающей судьбе,Москва, я думал о тебе!Москва… как много в этом звукеДля сердца русского слилось!Как много в нем отозвалось!

XXXVII

Вот, окружен своей дубравой,Петровский замок. Мрачно онНедавнею гордится славой.Напрасно ждал Наполеон,Последним счастьем упоенный,Москвы коленопреклоненнойС ключами старого Кремля;Нет, не пошла Москва мояК нему с повинной головою.Не праздник, не приемный дар,Она готовила пожарНетерпеливому герою.Отселе, в думу погружен,Глядел на грозный пламень он.

XXXVIII

Прощай, свидетель падшей славы,Петровский замок. Ну! не стой,Пошел! Уже столпы заставыБелеют; вот уж по ТверскойВозок несется чрез ухабы.Мелькают мимо будки, бабы,Мальчишки, лавки, фонари,Дворцы, сады, монастыри,Бухарцы, сани, огороды,Купцы, лачужки, мужики,Бульвары, башни, казаки,Аптеки, магазины моды,Балконы, львы на воротахИ стаи галок на крестах.

XXXIX. XL

В сей утомительной прогулкеПроходит час-другой, и вотУ Харитонья в переулкеВозок пред домом у воротОстановился. К старой тетке,Четвертый год больной в чахотке,Они приехали теперь.Им настежь отворяет дверь,В очках, в изорванном кафтане,С чулком в руке, седой калмык.Встречает их в гостиной крикКняжны, простертой на диване.Старушки с плачем обнялись,И восклицанья полились.

XLI

«Княжна, mon ange!» – «Pachette!»[70] – –«–Алина»! —«Кто б мог подумать? Как давно!Надолго ль? Милая! Кузина!Садись – как это мудрено!Ей-богу, сцена из романа…» —«А это дочь моя, Татьяна». —«Ах, Таня! подойди ко мне —Как будто брежу я во сне…Кузина, помнишь Грандисона?»«Как, Грандисон?.. а, Грандисон!Да, помню, помню. Где же он?» —«В Москве, живет у Симеона;Меня в сочельник навестил;Недавно сына он женил.

XLII

А тот… но после всё расскажем,Не правда ль? Всей ее роднеМы Таню завтра же покажем.Жаль, разъезжать нет мочи мне:Едва, едва таскаю ноги.Но вы замучены с дороги;Пойдемте вместе отдохнуть…Ох, силы нет… устала грудь…Мне тяжела теперь и радость,Не только грусть… душа моя,Уж никуда не годна я…Под старость жизнь такая гадость…»И тут, совсем утомлена,В слезах раскашлялась она.

XLIII

Больной и ласки и весельеТатьяну трогают; но ейНе хорошо на новоселье,Привыкшей к горнице своей.Под занавескою шелковойНе спится ей в постеле новой,И ранний звон колоколов,Предтеча утренних трудов,Ее с постели подымает.Садится Таня у окна.Редеет сумрак; но онаСвоих полей не различает:Пред нею незнакомый двор,Конюшня, кухня и забор.

XLIV

И вот по родственным обедамРазвозят Таню каждый деньПредставить бабушкам и дедамЕе рассеянную лень.Родне, прибывшей издалеча,Повсюду ласковая встреча,И восклицанья, и хлеб-соль.«Как Таня выросла! Давно льЯ, кажется, тебя крестила?А я так на руки брала!А я так за уши драла!А я так пряником кормила!»И хором бабушки твердят:«Как наши годы-то летят!»

XLV

Но в них не видно перемены;Всё в них на старый образец:У тетушки княжны ЕленыВсё тот же тюлевый чепец;Всё белится Лукерья Львовна,Всё то же лжет Любовь Петровна,Иван Петрович так же глуп,Семен Петрович так же скуп,У Пелагеи НиколавныВсё тот же друг мосье Финмуш,И тот же шпиц, и тот же муж;А он, всё клуба член исправный,Всё так же смирен, так же глухИ так же ест и пьет за двух.

XLVI

Их дочки Таню обнимают.Младые грации МосквыСначала молча озираютТатьяну с ног до головы;Ее находят что-то странной,Провинциальной и жеманной,И что-то бледной и худой,А впрочем, очень недурной;Потом, покорствуя природе,Дружатся с ней, к себе ведут,Целуют, нежно руки жмут,Взбивают кудри ей по модеИ поверяют нараспевСердечны тайны, тайны дев.

XLVII