Эдгар Аллан По и Лондонский Монстр - Карен Ли Стрит

Если не стрясется ничего непредвиденного, я буду дома завтра вечером и непременно привезу обратно ваше письмо, чтобы вы прочли его для нас обоих на сон грядущий.

С любовью и восхищением,

Ваш муж.

Лондон, 3 июля 1840 г., пятница

Я был не в настроении беседовать после своей выходки в кофейне, а Дюпен не настаивал. Мы уговорились встретиться на следующий день в фойе в одиннадцать часов и прогуляться. У Дюпена, по-видимому, был некий план, в который он решил не посвящать меня загодя. Казалось, сон избегал меня многие часы, ум одолевали видения и ужасные предчувствия, но проснулся я только в девять, когда принесли завтрак, – изнурительные недели в море взяли свою дань.

Почти в назначенный час я спустился в фойе. Там не было никого, кроме портье за стойкой.

– Для меня есть что-нибудь?

Слова эти я произнес полушепотом – при мысли о том, что, быть может, сейчас появится новая порция скандальных писем, меня охватил ужас.

– Сожалею, сэр. Сегодня ничего.

– Это пугает вас или заставляет вздохнуть с облегчением?

Я повернулся и увидел, как с листком бумаги в руке из тени появился Дюпен. Как же я не заметил его всего несколько мгновений назад?

– Дюпен, извините и доброе утро, – сказал я, намереваясь спрятать свою неловкость. – Это маршрут нашей прогулки?

Дюпен смотрел, не мигая, словно магнетизер, безмолвно требуя ответа на свой вопрос, прежде чем ответить на мой.

– Должен признаться, да – я чувствую немалое облегчение. Мне нужно еще как следует уложить в голове содержание писем, доставленных вчера.

– Тех, что вы прочли… А нам нужно обсудить еще и другие. Что же до письма от мистера Диккенса, которое вы с таким нетерпением ожидаете, он напишет вам завтра или, самое позднее, в воскресенье утром.

Я не стал ставить его заявление под сомнение, отчасти потому, что успел привыкнуть к подобным вещам в Париже, но в основном – потому что надеялся, что он, как всегда, прав.

Дюпен сложил бумагу и спрятал ее в карман, потом извлек пенковую трубку.

– Идемте? Погода, кажется, подходящая.

– Конечно, – я кивнул на его карман. – Какой у нас маршрут?

Дюпен нахмурился.

– Это не маршрут, а, скорее, путеводитель. Часто бывает полезно посмотреть на что-нибудь при свете дня, а потом еще раз ночью. Или наоборот, – загадочно прибавил он.

Дюпен распахнул дверь и жестом пригласил меня выйти первым.

Выходя, я ощутил нарастающее раздражение. Я хотел сохранить в тайне мои надежды встретиться с Чарльзом Диккенсом, но Дюпен со своей обычной проницательностью разгадал это и выставил напоказ, а свои собственные соображения насчет нашей экскурсии держал в секрете. Усугубляя обстоятельства, он достал из кармана зеленые очки и надел их.

– Солнечный свет слишком раздражает глаза, – сказал он несколько лицемерно.

В Париже он носил зеленые очки на улице, но надевал их также и в помещениях, допрашивая подозреваемых. Зеленое стекло не позволяло догадаться, куда же он смотрит на самом деле, и это приводило их в замешательство.

Мы молча шли по Довер-стрит к цели, которую Дюпен еще не назвал, за нами плыли струйки табачного дыма. Моя враждебность мало-помалу улетучилась под действием хорошей погоды. По сравнению с Филадельфией для июля температура была умеренная.

– Вист. Очень поучительная игра, – внезапно сказал Дюпен.

– Да?

В юности я много играл в вист и обычно проигрывал. Везение в картах оказалось весьма переменчивым и чаще всего менялось не в мою пользу.

– Подумайте, насколько человек аналитического ума превосходит в игре того, кто только соблюдает правила. Аналитик накапливает массу наблюдений и умозаключений о своем противнике, изучая выражение лица. Он наблюдает, как меняется выражение лица в ходе игры, будь это уверенность, удивление, триумф или разочарование. Он может распознать блеф по жесту, каким была сброшена карта. Сыграв дважды, аналитический ум может играть дальше, будто другие игроки сидят с открытыми картами.

Мы достигли Пикадилли, повернули на запад и вошли в Грин-парк.

– Но помните, – продолжал он, – аналитик всегда хитер, но простой хитрый человек довольно часто не способен к анализу.

Дюпен повернулся ко мне, ожидая согласия. Свет отражался от зеленых очков.

– Совершенно верно, – пробормотал я, хотя был озадачен.

– Очень хорошо.

Он опять погрузился в молчание. Идя по парку, Дюпен решал некую неведомую мне загадку, я же развлекался, разглядывая гуляющую публику. Мое внимание привлекли три хорошеньких молодых леди, судя по их униформе, няни. Они оживленно беседовали, катя перед собой по большой коляске. Вокруг них носились кругами трое малышей, поглощенных какой-то загадочной детской игрой.

– Нет ли у вас еще каких-нибудь воспоминаний о торговке искусственными цветами или мыслей о том, почему кто-то хотел напомнить вам о той попытке похищения?

Вопрос Дюпена удивил меня, на что он, очевидно, и рассчитывал. Не менее удивительным оказалось его решение свернуть влево и пойти по газону к стене ограды. Я поспешил за ним, огорченный тем, что потерял из виду резвящихся детей. Потом мне пришло в голову, что я тоже был невинным играющим ребенком, совершенно не подозревающим, что за ним следят – точнее, его выслеживают…

– Я больше ничего не вспомнил о продавщице цветов и не могу ответить на ваш вопрос, но, по правде говоря, отчетливо чувствую, что с тех самых пор, как получил это нежеланное наследство, рядом со мной незримо присутствует нечто…

Дюпен кивнул.

– Враг наблюдал за вами некоторое время и довольно много знает о вас. Он послал вам в Филадельфию семь писем в шкатулке красного дерева, и еще четырнадцать прислал в гостиницу, где вы остановились в Лондоне. Теперь нам нужно понять, чего он от вас хочет.

В этот момент мы подошли к воротам. Дюпен вышел из парка, и я последовал за ним.

– Дюпен, наше путешествие уже началось?

– Да, сэр.

– Не просветите ли вы меня, какова его цель?

– Мы исследуем все направления, включая вашу теорию о том, что письма фальшивые.

– Но как? – спросил я.

– Согласны ли вы, что мы оба знаем Лондон гораздо хуже, чем наши родные города?

– Да, конечно.

– А с тем, что в письмах упоминаются определенные места, которые могут существовать, а могут и не существовать? – продолжал Дюпен.

Я сразу же понял его мысль.

– И если они существуют, то могут оказаться неподходящими для описанных в письмах событий?

Дюпен слегка улыбнулся.

– Верно. – Он остановился и посмотрел вокруг. – Сент-Джеймс-плейс.

Это была тихая элегантная улица, застроенная внушительными домами. Дюпен погрузился в молчание, как бы впитывая здешнюю атмосферу. По опыту наших парижских экскурсий я знал, что лучше не отвлекать его от такого сосредоточенного созерцания. Он справился со своими записями, и мы пошли сперва немного на север по Сент-Джеймс-стрит, перешли Джермин-стрит и пошли по Бери-стрит. Дюпен остановился, и я увидел номер дома. Двадцать семь – тот самый, что и в письмах из шкатулки! Я был так потрясен содержанием писем, что обращал мало внимания на адреса в них, но Дюпен не упустил ничего. Стоя перед домом, некогда приютившим под своим кровом Арнольдов, он, похоже, изучал каждый кирпич этого внушительного, высокого здания. Я осматривал окно за окном, почти ожидая услышать стук в стекло или увидеть смотрящее на меня призрачное лицо.

– Как вы думаете, на каком этаже они жили? – спросил я.

Дюпен не удостоил меня ответом. Вместо этого он резко повернулся на каблуках и отправился обратно в сторону Джермин-стрит. Ароматный дым его пенковой трубки стелился за ним, словно шлейф. Пока мы шли мимо лавок с дорогой одеждой и по задворкам «Фортнума и Мэйсона», я представлял себе Элизабет и Генри Арнольдов, проходящих мимо этих же заведений.

Следующей нашей целью – номер девяносто три по Джермин-стрит – оказалась многолюдная сырная лавка.

– Прочтя остальные письма, вы увидите, что Арнольды жили также на Джермин-стрит, девяносто три и Джермин-стрит, двадцать два. Я полагаю, что в том и другом случае они занимали квартиру на верхнем этаже.

С этими словами Дюпен последовал дальше по Джермин-стрит, предоставив мне поспешать за ним. Я начал уже глубоко сожалеть, что отдал письма Дюпену, не прочтя их внимательно сам. Теперь он знал о моих бабушке с дедом больше, чем я сам – он знал секреты, в которые я посвятил его по собственной воле. Мы задержались у номера двадцать два по Джермин-стрит – внушительного белого здания, где помещалась торговля тканями, над которой было еще четыре этажа – каждый с двойными окнами, становящимися все меньше и меньше от этажа к этажу. У меня не было сомнений, что Элизабет и Генри Арнольды жили какое-то время на верхнем этаже с неказистым видом наружу.

Пока Дюпен вел меня через Хеймаркет и по Ковентри-стрит, я пытался в точности вспомнить прочитанное, но без особого успеха. Мы проследовали по Лестер-сквер мимо величественной конной статуи Георга I и свернули на Лестер-стрит, застроенную одноэтажными лавками. Здесь Дюпен вновь остановился и принялся молча изучать окрестности.