Театр на Арбатской площади - Софья Могилевская

И Анюточка расплакалась горькими слезами. И Санька с ней заодно залилась плачем. И Степан Акимыч, на них глядя, вытащил из кармана преогромнейший носовой платок и стал в него сморкаться.

Но плакали они все трое недолго. На долгие слезы ни времени сейчас, ни причин не было. Миг — и слез как не бывало! Анюточка засмеялась. Засмеялась и Санька. И Степан Акимыч сунул свой клетчатый платок в кармашек.

— Я же вот о чем!.. — вскричала Анюта и объяснила, что нынче в балете «Зефир и Флора» будет танцевать Дюпор. — Ты обязательно должна поглядеть на сего танцовщика, Санечка! И нечего тебе зря сидеть вот тут. Ну чего ты боишься выходить отсюда? Чего? Мне как дедушка рассказал, что ты весь вечер одна в потемках сидишь, я и придумала: нет, нельзя так! И пойдешь ты, Санечка, нынче глядеть на Дюпора… Уж раз я сказала, так оно и будет… Запомнил, дедушка?

Но Санька в ответ помотала головой:

— Никуда я не пойду. Не до смотрения мне.

— Вот ведь какая! — воскликнула Анюта. — Почему это тебе не до смотрения?

— А потому, что не привыкла задаром хлеб есть. Работу надобно сперва найти.

Анюта заплескала белыми ручками:

— Вот пустяки какие! Работа… У моей мамзель Луизы подружка есть, Розиной звать. Премиленькая актерка. Дедушка, Знаешь мамзель Розину? — Анюта произнесла в нос какую-то непонятную французскую фамилию.

— А как же! Весьма недурно поет в водевилях. А уж романс «Когда в темной башне я милого жду»… — И Степан Акимыч, поцеловав пальцы, собранные в щепотку, начал петь тоненьким приятным голоском. Но Анюта рассердилась:

— Ах, дедушка, всегда ты так! Всегда запоешь не ко времени… Я ведь о деле толкую! — И, обратившись к Сане, спросила: — В служанки хочешь, Санечка? Сия мамзель Розина свою прогнала, другую ищет. Хочешь?

Санька обрадовалась: неужто нет? Конечно, хочет! Да только возьмут ли ее в служанки? Небось умение надобно, чтобы служанкой быть?

— Вот еще — умение… — Анюта засмеялась и, подхватив короб с нарядами из модной лавки Шальме, выпорхнула за дверь.

— Видишь, какая она… — проговорил Степан Акимыч и снова полез в карман за носовым платком, чтобы смахнуть слезы умиления.

— А балет — это чего? — спросила Санька.

Степан Акимыч объяснил. Санька помолчала, подумала, хмыкнув, спросила:

— Танцуют… гм! А хороводы водят?

— Бывают и хороводы. Однако же дело не в том. Балет…

Санька перебила Степана Акимыча:

— Хороводы — это я люблю! На праздниках у нас всегда хороводы… Соберемся на лугу за околицей, сперва песни поем, а там и хороводы начнем свивать.

Но знаменитый балет Дидло «Зефир и Флора», в котором танцевал Дюпор, кумир тогдашней театральной публики Петербурга и Москвы, в этот вечер Санька смотреть так и не пошла.

Нет, не до балета ей было. Какой там балет, когда впереди потемки, ни зги не видно… Вот коли начнет работать служанкой или еще кем, тогда дело иное.

Глава третья

В которой Сенька нанялась в услужение к французской актерке мамзель Розине

Анюта все устроила. Не прошло и двух дней, как она влетела в каморку своего дедушки и, по своей привычке, уже с порога пошла сыпать горошком:

— Санечка, душечка моя! Уж не знаю… может, ты и раздумала? Моя мамзель Луиза говорила с мамзель Розиной… Только ты не думай, что мы с дедушкой тебя гоним. Живи, пока живется. Правда, дедушка?

Степан Акимыч закивал:

— Живи, сударушка, живи. Знаешь ведь, радехонек тебе. А может, и правда передумаешь, не пойдешь в услужение?

Но Санька не захотела передумывать: нет, уж коли решила, пусть так оно и будет! А работа ей не внове, с малых лет приучена.

— Ишь как у меня складно да ладно, — продолжал уговаривать ее Степан Акимыч. — И бельишко мое в чистоте, и в каморке порядок. Ведь Анюточке… прости, мой ангельчик, опять обмолвился — никак не может мой язык сие чужеземное имя выговорить… Ведь ей все недосуг.

Санька и сама знала, что жизнь у дедушки стала поурядливее с той поры, как она поселилась у него. Но знала она и другое: дедушка без гроша сидит — и так крутится, и эдак крутится. Себя-то ему трудно прокормить, а тут еще и она… Надо и совесть иметь, нельзя на чужом горбу ездить…

— А вы, дедушка, не сомневайтесь, приходить буду, помогать стану… До самой смерти не забуду доброты вашей! — И Санька низко-низко, в пояс, поклонилась Степану Акимычу.

В тот же день Анюта повела ее наниматься в услужение к французской актерке мамзель Розине. Довела ее до того самого флигелечка, в котором жила актерка, научила, в какую дверь стучать и чего говорить, и простилась, напоследок помахав ручкой.

Санька проводила ее глазами, вздохнула: славно быть такой пташкой — с ветки на ветку перепархивать, щебетать, веселиться и ни о чем не думать… Что поделаешь, не у всех такой нрав. Она, Санька, так не может.

Она постояла возле крыльца, собираясь с духом. Ох, и боязно! Сердце то бухает в груди, а то вдруг замирает… Может, повернуть обратно? Дедушка Акимыч не прогонит, обрадуется: «Сударушка, ты ли?»

Однако превозмогла себя, не ушла. Огляделась. Домишко так себе, неказистый на вид: четыре оконца да светелка под крышей. И обветшалый весь, и облез весь, и покосился…

Наконец решившись, Санька вошла в калитку и легонько стукнула в ту боковую дверь, на которую ей указала Анюта.

Услыхала в ответ:

— Входи, коли пришла…

Споткнувшись о пустое ведро, вошла в темные сени, потом шагнула в полуотворенную дверь и тотчас увидела бабу — здоровенную и краснощекую, поперек себя шире.

Баба спросила басовитым голосом:

— Отколь явилася?

Санька ответила.

Баба, с пристрастием оглядев ее с ног до головы, промолвила:

— Ишь ты, пригожая…

Помолчав, спросила:

— Не беглая?

— Батюшка вольный, от себя огороды держит.

Баба опять помолчала. Потом давай дальше пытать:

— Дома-то почему не живется?

— Мачеха, потому и не живется, — с неохотой объяснила Санька.

Толстуха обтерла руки о подол сарафана, поправила на голове повойник и сказала:

— Ладно, пойду доложу моей-то… Поди, уже проснулась.

Санька удивилась: как же не проснуться-то? Время ведь за полдень. Неужто до сей поры спит?

Через минуту толстуха воротилась. Сказала басом:

— Евдокией меня зови. Кухарка у мамзели. Иди, ждет… Следом за Евдокией Санька прошла в комнаты. Озиралась по пути, во все стороны вертела головой: ничего себе, богато живет мамзель! И зеркало большое на стене, и всякие картины понавешаны. А стульчики крыты голубым атласом. Загляденье, на такие и сесть боязно.

В спальной комнате возле незастеленной кровати — видно, только-только пробудилась — в низком креслице сидела мамзель Розина. Заспанная, неприбранная, в розовом капоте, весьма грязном на вид, в кружевном чепце с розовыми бантами.

Увидев Саньку, залопотала что-то непонятное. Потом, коверкая русские слова, спросила, как звать ее.

Санька назвалась.

— Санья? — чуть нараспев переспросила она. — Очень хороший имя! — И еще несколько раз повторила, будто затверживая: — Санья, Санья, Санья…

«Господи! — подумала Санька. — Сроду никто меня так не величал! Санья… Что тут хорошего?»

— Как будем, Евдокия? — советуясь с кухаркой, спросила ее будущая хозяйка.

— Да ничего девка. Пригожая больно.

— Как? Соттеп!?

— Говорю, красивая. По-вашему — шарман, что ли?

Мамзель Розина кивнула и улыбнулась Саньке.

— Но сие еще не страшно ведь?

— Ну, коли работать будет…

Тут Санька поняла, что ежели желает здесь остаться, должна постоять за себя. А ей не то чтобы хотелось остаться, но надо же. И мамзель вроде бы ничего себе. Чуть прищуривая глаза и улыбаясь, отчего на щеках ее заиграли ямочки, сказала:

— Я работать могу. Все, чего надо, сделаю. И полы вымою, и дров нарублю, постирать — постираю… Все могу! Не лыком шита, не жантильная…

— Чего? Чего? — не поняла француженка. — Соттеп!?

— Да толкует: могу, мол, хорошо работать, — объяснила Евдокия.

— Тогда так, — промолвила мамзель Розина. — Тогда пусть… И Санька поняла, что мамзель Розина взяла ее к себе в услужение.

Когда они вернулись на кухню, кухарка спросила:

— Небось есть хочешь?

Санька была голодна и не стала отнекиваться. А когда наелась досыта, Евдокия велела ей приниматься за дела: перво-наперво натаскать из колодца побольше воды.

Не успела наносить полну кадку, как послышался голос госпожи:

— Санья, кофей… быстро, быстро!

И пошло, и пошло с раннего утра до поздней ночи: «Санька, притащи воды… Санька, наруби дров… Санья, Санья, где мой башмаки? Санька, в лавку беги! Будь мой кауфер, Санья…»

У Евдокии стала девчонкой на побегушках, у барыни — нечто вроде камеристки, иными словами — комнатной служанки.