Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

Рано овдовев, она сама вырастила сына и, только женив его, позволила себе выйти замуж вторично. Ей приглянулся вдовец, судьба которого была схожа с ее собственной. Он тоже овдовел, тоже растил ребенка, дочь, и, только устроив ее судьбу, решился на второй брак. Бакшанат как можно дольше скрывала от людей свою беременность. «Стыдно, ведь я уже бабушка», — говорила она мужу.

Как-то родная тетя зашла их навестить. Ни о чем не подозревая, сидела у очага и ела кукурузный хинкал с сушеной колбасой, приговаривая: «Ах, как вкусно! И аромат ста трав в этой колбасе, и жар солнца в этом хинкале».

И вдруг раздался плач новорожденной.

— Что это? — спросила тетя, от неожиданности уронив вилку с хинкалом.

— Дочка! — виновато призналась Бакшанат. — Стыдно было, — и она заплакала.

Тетя быстрее пули подбежала к девочке, которая лежала на взрослой постели между двумя подушками.

— Побойся аллаха, — закричала она, поднимая на руки плачущий комок, завернутый в синее одеяло. — Сейчас же отрекись от своих слов. Одному счастье в начале жизни, а другому в середине. Так радуйся. Не так-то много у нас в роду женщин. Ах ты Солнце и Луна моя, — и тетя принялась целовать девочку. — А как назвали?

— Да никак пока, — еще больше смутилась Бакшанат и вытерла слезы.

— Как это никак? — остолбенела тетя. — Целую неделю девочка живет без имени? Разве ты не знала, что больше трех дней новорожденную нельзя оставлять без имени. Шайтан теперь, наверное, уже дал ей имя. Нужно скорее снять его с девочки и назвать ее своим, человеческим…

С этими словами тетя, не долго думая, закатала рукава выше локтя и принялась за дело. Поставила посреди комнаты блестящий саргас[12], который сразу же вспыхнул, словно на пол упало солнце, потому что свет очага отразился в его медных боках, и созвала десять женщин из числа родственниц или близких подруг. Они должны были просить у шайтанов, чтобы те взяли обратно имя, которое якобы дали девочке.

Тут же саргас наполнился медом. В нем-то и выкупали новорожденную, а потом окунули ее в ведро с топленым маслом.

Мед и масло вылили в самый темный угол двора, где лежала груда камней. Во всех дворах аула были такие углы. Считалось, что это крепость шайтанов.

Потом наконец девочку выкупали в воде.

«Назовем ее Нафси Жавган[13], — предложила тетя, — пусть она украсит старость моего брата. Пусть днем сияет в доме, как солнце, а ночью, как луна».

«Нафси Жавган! Нафси Жавган!» — закричали все женщины, хлопая в ладоши. И так кричали до рассвета без передышки, чтобы утвердить за девочкой это имя, чтобы шайтаны услышали их и отступили.

Хотя весь ритуал был выполнен с честью, перепуганная Бакшанат, по мере того как подрастала дочь, смотрела на нее все с большей опаской. Не остались ли в ней следы шайтанского рода?

Нафси Жавган росла здоровым, спокойным ребенком. Матери и в этом чудилось недоброе. Иногда она как бы невзначай щипала девочку, но та не плакала, а только с удивлением таращила на мать свои большие черные глаза.

— Она даже плакать не умеет, как другие дети, — с тревогой сообщала Бакшанат мужу.

— Ну и хорошо. Разве лучше, если бы она была плаксой? — беззаботно отвечал отец.

И все-таки Бакшанат потихоньку клала в волосы девочки маленькие кусочки остывшего древесного угля: по поверью, это ограждало от злого духа. Не забывала она также бросать в воду, которую пила дочь, кусочки стали с этой же целью.

Когда девочка подросла и уже бегала по улицам, на двух ее пальцах можно было заметить железные колечки. Их специально заказывали кузнецу в страстной четверг, а тот ковал их в священный день пятницы. Кольца считались в горах оковами для духа.

Бедная Бакшанат! Она и не подозревала, что, всячески отгоняя от дочери злого духа, навлекает горе на свой дом. Люди, от которых не могли укрыться ее старания, стали шушукаться за ее спиной.

Нафси Жавган росла не по годам крупной. А люди поговаривали: «Мол, она потому такая огромная да сильная, что ее кормили сразу две матери: «Бакшанат и мать шайтана».

Однажды Нафси Жавган это услышала.

Бледная как смерть, она прибежала домой и, бросившись на шею матери, зарыдала. Долго Бакшанат не могла добиться от нее ни слова. А когда выпытала у дочери все подробности, как ветер понеслась к дому Жавгарат — своей обидчицы.

— Если ты еще раз откроешь свой рот, — закричала Бакшанат, — с языком длинным, как горная река, то на твоих воротах вместо медного калача будет висеть твоя туша.

С этими словами она сорвала с ворот медный калач и, ударяя в него ногой, так что звон разнесся по всему аулу, покатила, как мяч, и катила до тех пор, пока он не разлетелся на мелкие кусочки.

И надо же было случиться, чтобы именно в тот день из трех ульев Жавгарат улетели пчелы. А ульи эти были кормильцами всей семьи. Потому что, кроме Жавгарат, никто в ауле не держал пчел, но все ели мед и пользовались им, как лекарством, от разных недугов. Жавгарат по этой причине продавала мед за очень высокую цену.

И вот пчелы ни с того ни с сего покинули ульи.

Сомнений не было: это шайтаны пришли на защиту Нафси Жавган. Это они угнали из ульев пчел. Многие собственными глазами видели, как пчелы улетали черной тучей. Жавгарат рыдала, била себя по коленям, глядя вслед удаляющимся пчелам. Свекровь сказала Жавгарат:

— Сама виновата. Язык у тебя слишком длинный. Хорошо, если на этом все кончится.

Жавгарат совсем пала духом. Зато аульчане из ее беды вынесли для себя полезный урок.

Теперь при встрече с Бакшанат или ее дочерью они еще издалека радостно улыбались им и кричали: «Нафси Жавган, золотце наше, ты действительно как солнце днем и как луна ночью». Возвращаясь с огородов, женщины угощали ее зелеными бобами, а те, что имели сады, и абрикосами.

И Жавгарат, не зная, как задобрить шайтанов, тоже пришла, как говорится, с повинной. Пришла не с пустыми руками, а с ведром меда.

— Прости меня, сестра, — сказала она робко, — давай забудем нашу ссору. И сама не знаю, как это с языка сорвалось. С мужем я в то утро поругалась…

В первый момент Бакшанат хотела выставить вон свою соседку. Но она тут же смекнула, что отдать кому-то ведро меда — самое большое наказание для жадной Жавгарат. И потому сказала, вздохнув:

— И я погорячилась, сестра Жавгарат. Мы, женщины, всегда спешим сказать то слово первым,