Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели - Карла Рэй

Шесть удивительных недель старый и шумный транспортный корабль вез нас по воде до Сиднея. Я никогда прежде не видела океана, и моя детская душа расцветала в окружающей романтике, свойственной путешествиям на кораблях. Романтика просто витала в воздухе.

Мы причалили в египетском Порт-Саиде. Выглянув в иллюминатор каюты, которую я делила с несколькими девочками, я увидела внизу, на палубе, нефтяного танкера, пришвартованного рядом с нашим кораблем, загорелого, раздетого до пояса египетского бога, с ленцой работавшего под палящим полуденным солнцем. Ничего не подозревающий бог удивился кусочку бумаги, привязанному к длинной белой нити, что, порхая, упал ему на голову. Он посмотрел вверх, улыбнулся и взял ее, рискуя своей жизнью (как мне подумалось).

«Ты мне нравишься», – говорило простодушное послание – я изо всех сил старалась грамотно писать по-английски. Загорелое божество с угольно-черными волосами и такими же глазами расплылось в широкой улыбке. Он нашел карандаш и – о чудо! – написал мне ответ на обратной стороне крошечной записки. Я втянула в каюту свидетельство своего мимолетного романа и с замиранием сердца прочла ответ: «Ты тоже мне нравишься». Для девочки, которую таскали за уши лишь за то, что она не желала ложиться спать, а хотела смотреть кино, это был восхитительный момент реабилитации. Я подумала, что должна хотя бы немного привлекать столь прекрасного человека, чтобы тот принял мое восторженное послание и без колебаний написал ответ. Я свесилась через край иллюминатора и благодарно улыбнулась. Судя по всему, ему это было приятно, и он вернулся к работе.

Прозвенел корабельный колокол, призывающий пассажиров на обед. Романтические чувства боролись с требованием желудка наполнить его вкуснейшей корабельной едой. Я вернулась через пятнадцать минут, но мой египтянин и танкер уже исчезли, будто сон. Впрочем, у меня осталось доказательство произошедшего – драгоценная записка, которую я хранила, не показывая никому.

Этот дружеский обмен посланиями явился кульминацией путешествия и запомнился больше, чем празднование на борту корабля моего двенадцатого дня рождения или тот момент, когда мы впервые ступили на австралийскую землю.

В воскресное утро наш корабль пришвартовался во Фримантле и весь день оставался в порту. Был ноябрь, и в воздухе летали стаи мух. В Голландии тоже были мухи, но не такие настырные и раздражающие, как здесь.

Шаг на австралийскую землю таил в себе определенную магию: все было таким новым, непривычным – чужим, но не враждебным. Несмотря на жару, воздух оказался приятным и свежим. На опустевших улицах Фримантла не было видно ни одного австралийца. Пустые бумажные пакеты летали по пыльному, блестящему от жары асфальту, – в нашей стране с чистыми булыжными мостовыми я не видела ничего подобного.

Вернувшись на корабль, мы, как и было запланировано, проследовали дальше в Сидней. После долгого ожидания на станции из-за забастовки железнодорожников мы, наконец, сели в поезд и отправились в лагерь для переселенцев за Голубыми горами.

Шесть недель, пока наш отец искал работу, мы провели в лагере. Жизнь здесь имела свои сложности, особенно для взрослых, не привыкших к голым доскам пола, которые надо было ежедневно протирать от пыли влажной тряпкой, к жестяным крышам без изоляции, туалетам, выстроенным в ряд и отделенным друг от друга мешковиной, общим душевым и мухам в общей кухне. Дети, однако, воспринимали большинство подобных вещей гораздо легче, считая происходящее первоклассным приключением, кроме отвратительного запаха туалетов и летающих там мух, а также открытых душей, к которым нам запрещалось приближаться, если там мылся кто-нибудь из взрослых. Только раз я заметила в душе обнаженную женщину. Самым интересным и поразительным в ней оказалась грудь, поскольку у меня ничего подобного не было; впрочем, иногда, прижимаясь к холодному стеклу, я испытывала странное возбуждение из-за того, что усиливалась чувствительность затвердевших сосков. Разумеется, в такие моменты я чувствовала себя грешной.

Каждое утро в шесть часов я ходила на службу. Поднимаясь по холму, я любовалась прекрасными австралийскими травами, колышущимися в нежном утреннем свете. Меня поражала красота того, что я видела, слышала и ощущала. В лучах восходящего солнца мерцали и переливались огромные паучьи сети. Стрекотали сороки, и пение птиц наполняло меня счастьем. Я оказалась в месте, которое изначально было радостным, не знавшим темных, зловонных веков боли и ужаса, через которые прошла Европа, а потому чувствовала себя легко, как ангел в небесах. Я собирала для матери букеты бледно-желтых трав, словно это были дивные цветы, чтобы она украсила ими нашу хижину. Кто-то пошутил над тем, что я собираю сорняки, но мать, к счастью, не засмеялась. Она поставила букет в пустую банку из-под варенья за неимением вазы.

Мой первый день в школе оказался мрачным. Классная комната была временной, как и все остальное в лагере. Между деревянными стенами и крышей был большой зазор. В тот же день через высокие оконные проемы без рам к нам влетел футбольный мяч, и мы выбросили его обратно. Наш учитель был очень молод и не слишком хорошо справлялся с дисциплиной. Половина детей сидели к нему спиной за длинными столами, поставленными в ряды, как парты. Усугубляло ситуацию то, что форма классной комнаты представляла собой букву «L», а подопечные оказались разного возраста.

У нас было много времени для рисования, пока учитель придумывал, чем бы нас занять. Он консультировался с коллегой за соседней дверью, а футбольный мяч то появлялся, то опять исчезал, порождая бесконечную суету. Я потеряла ко всему этому интерес и погрузилась в рисунок.

Мне очень нравилось изображать балерин. Чтобы изобразить их завораживающие изящные позы, я пыталась правильно соблюсти все изгибы и пропорции тел, особенно контур стопы, балансирующей на большом пальце, – это казалось таким неестественным, таким женственным и элегантным. Для меня не имел значения шум и окружающий беспорядок; я привыкла сосредоточиваться, выполняя домашнее задание на кухне, где родители могли развлекать гостей, где кричали и ссорились младшие братья и сестры и где свой вклад в общую какофонию вносило радио. Находясь в подобной обстановке, я научилась полностью игнорировать происходящее.

В классе все было примерно так же, а потому тот факт, что, пока я сосредоточенно рисовала и раскрашивала, все погрузились в мертвую тишину, прошел мимо моего сознания. Учителю, наконец, надоел бедлам, и он вышел из терпения. В классе воцарился абсолютный покой – учитель запретил говорить, не подняв предварительно руку. И в этой идеальной тишине, заряженной гневом преподавателя и страхом детей перед наказанием, я спокойно, но отчетливо спросила девочку, сидящую напротив меня: «Можно взять у тебя красный карандаш?»