Терновая крепость - Иштван Фекете

— Спадает наконец жара, — заметил Матула, а Плотовщик подумал, что жарче бывает только в аду.

Пустой рюкзак хлопал у него по спине, причиняя боль, и вообще все утренние надежды точно растаяли в густом тумане. Предобеденная рыбная ловля еще не превратилась в приятное воспоминание, а потому не могла служить утешением, и наш Лайош Дюла, расстроенный и вспотевший, сиротливо плелся за Матулой, который бодро шагал по тропке.

— Сначала я думал, мы еще куда-нибудь сходим, — сказал старик и остановился. — Но, пожалуй, не стоит. Целебное масло необходимо твоей спине, как голодному — кусок хлеба. Отсюда ты найдешь дорогу домой?

— Наверно.

Ну ладно. Я выведу тебя на стежку, по которой мы сюда шли. С нее не сходи, ведь если заплутаешь в лугах, не выберешься из них неделю. В другой раз запоминай приметы, когда идешь.

— Теперь я не заблужусь, дядя Матула, — немного погодя заверил его Дюла. — Сюда мы вышли утром, и там у дерева…

— Вяза.

— У вяза свернули.

— Верно.

— Спасибо вам за все. — Мальчик протянул старику руку. Матула весело хлопнул его по ладони.

— Не за что. Завтра я не приду к тебе, у тебя будут другие дела. А послезавтра на зорьке зайду.

И наш Плотовщик, уверенно зашагал по тропке, а когда у вяза оглянулся, старика уже и след простыл.

Вокруг жужжал луг, убаюкивая его музыкой кузнечиков, жужжанием пчел, далеким птичьим щебетом, и все это создавало непостижимое чувство подлинной уединенности, которое невозможно было ни уловить, ни выразить словами.

Почти машинально брел Дюла к дому, и серая цапля сопровождала его в воздухе как старая знакомая.

«Только не пойму, — размышлял мальчик, — какие у меня завтра будут дела».

— Раненько пришел ты, сынок, — погладила его по голове тетя Нанчи. — Ну, хорошо было? Ловили вы рыбу?

— Хорошо было, и рыбу ловили. — Дюла снял со спины рюкзак. — А вот… дядя Матула сказал, есть какое-то масло…

— Какое такое масло?

— Которое помогает, когда обгоришь на солнце. Старушка прищурила глаза.

— Сними-ка рубашку! Господи! — всплеснула она руками. — Хвороба возьми этого старого бродягу. Не мог он разве тебя предупредить?

— Он ушел, тетя Нанчи, и я снял рубашку…

— Да ты и сам мог бы сообразить. Несу, несу, настоящее цветочное масло.

Дюла решил, что спина и поясница горят у него так нещадно потому, что кухонная плита раскалена, и направился к двери.

— Ты куда? — спросила его тетя Нанчи, вернувшаяся с бутылочкой.

— От плиты так и пышет жаром…

— Бедняжечка! Ее и не топили. Ну-ка, подставляй свою спину.

— Ой! — подскочил Плотовщик. — Поосторожней, тетя Нанчи!

— Что с тобой? Я едва притронулась к твоему плечу. Прыгал бы, когда снял рубашку. Берегись, Матула, старый осел, сведу я с тобой счеты.

— Говорю вам, дядя Матула уходил. Хватит, тетя Нанчи!

— Поверь мне, это чудодейственное средство. Через час боль утихнет.

К сожалению, ее пророчество не сбылось. Через час наш Плотовщик чувствовал себя так, словно после кораблекрушения попал в руки к людоедам, которые поджарили его, готовясь съесть. Дюла сидел как истукан в огромном кресле, которое тетя Нанчи прикрыла старой простыней.

— Простыню можешь пачкать маслом. Жжет еще? Скоро пройдет. Что тебе дать поесть?

Плотовщик только махнул рукой, отказавшись от еды, но потом сообщил, что в лесу они ели такую уху… Свое признание он завершил красноречивым жестом, означавшим, что подобной ухой лакомятся лишь боги на Олимпе, да и то в воскресные и праздничные дни.

— А мою уху ты пробовал? — спросила старушка, полная горького презрения к кулинарным способностям Матулы, и бросила сердитый взгляд на пылавшие огнем и блестящие от масла плечи Дюлы. — Пробовал?

— Нет. Не пробовал, тетя Нанчи, — струсил зажаренный мальчик и дал себе слово, что в оставшиеся ему дни (возможно, он не доживет и до утра) он не станет хвалить старушке даже кулинарное искусство родной матери. — Думаю, ваша уха ни с чем не сравнима. Мама Пири так говорила.

Надо признаться, наш Плотовщик решил выбраться из тонкой трясины ухи на хрупких плечах мамы Пири, и хотя с благими намерениями, но бесцеремонно врал. На самом же деле мама Пири сказала: «Хорошо готовит Нанчи, этого нельзя отрицать, но кладет слишком много жира и пряностей. Если какое-нибудь блюдо должно быть кисловатым, то у нее оно такое кислое, что коза бы заблеяла, отведав его; а если другое блюдо должно быть сладким, то оно уж такое сладкое, что от него склеивается рот. Ну, а уха у Нанчи… недурна, что правда, то правда, но от нее так горит во рту, словно ты огня наглотался. Недаром же в поваренной книге тети Рези ясно написано: «Надо класть в уху сладкий калочайский перец».

Вот что сказала мама Пири, но тетя Нанчи, которой неведомо было коварство Плотовщика, успокоилась. Она обошла вокруг мальчика, восседавшего на огненном троне.

— Почитай немного. К завтрашнему дню забудешь обо всех невзгодах. — И с этим она ушла.

Но Дюла продолжал страдать.

Масло, конечно, чуть-чуть помогло, но помимо жжения он испытывал легкий озноб, предвестник жара. Наш юный друг одновременно дрожал мелкой дрожью и горел огнем, и такое неприятное состояние очень его угнетало. Он не решался пошевельнуться, так как ему казалось, что его кожа может расползтись на мелкие лоскутки, и настолько боялся малейшего прикосновения к ней, что, услышав жужжание мухи, привлеченной приятным запахом масла, готов был завопить от ужаса.

Но потом, словно ему прискучило думать о своей пылающей ко же, он стал перебирать события этого дня и в отдельные минуты, будто расставаясь ненадолго с бренными останками своего тощего и длинного тела, совершенно забывал о боли.

Начинало смеркаться, и лучи заходящего солнца скрещивались стрелами над головой Плотовщика, освещая то лица на групповом снимке, который висел на стене, то сапог фарфорового гусара на шкафу. Дюлу все это не интересовало. Он в волнении метался по берегу Балатона, наблюдая сражение Матулы с огромной рыбой, и фантазия нашего Плотовщика так разыгралась, что даже голос Кендела: «Продолжайте, Ладо!»— не вернул его на землю.

— Ой… — Он ударился обожженным локтем о ручку кресла и сразу вспомнил, как Кряж тихонько подтолкнул его: «Ты спишь? Тебя вызывают!»

Кряж, должно быть, уже получил его письмо и, верно, обрадовался, но в какой восторг пришел бы он, узнав о сегодняшних приключениях! А про карпа он, возможно, даже не поверил бы!

В Дюле проснулся литературный дар, чему немало способствовало отсутствие Кендела.

Избегая резких движений, он устроился в кресле поудобней и начал писать:

Дорогой Кряж!

Я сижу в своей комнатушке и опять пишу тебе, потому что я обгорел на солнце, и тетя Нанчи намазала меня цветочным маслом. От него очень хорошо пахнет. Тетя Нанчи сама придумала это лечение.

Сегодня на заре мы ходили в камышовые заросли с дядей Матулой; он там смотрит за порядком, за всем следит, словом, работает сторожем. Все было замечательно: ноги я изрезал осокой, да и в сандалиях здесь ходить невозможно (если приедешь, привези резиновые сапоги, не беда, пусть даже рваные), и я забыл мазь от комаров и загара.

Потом я поймал 7 (семь) лещей, а дядя Матула огромного карпа, чуть ли не в три кило. Собственно, его поймал я, но потом я передал удилище дяде Матуле, потому что он попросил.

(«Все это чистая правда», — думал Плотовщик, отважно боровшийся со своей разгулявшейся фантазией.)

Кряж, тебе надо непременно приехать сюда.

Потом мы ели уху.

Собаку дяди Матулы зовут Серка. У дяди Матулы есть замечательный шалаш, там какая-то «обрешетина»; Серка сторожит его днем и ночью. Если ему сказать: «Сиди на месте», он сидит. Серке дают рыбьи кости.

Потом я видел колпицу и чибисов, которые уводят людей подальше от своих гнезд, чтобы они не трогали яиц. Скот чибисы не уводят, потому что он яиц не трогает. И серую цаплю я видел, да только вот беда: я снял рубашку, обгорел и теперь сижу, намазанный цветочным маслом.

Кряж, если ты будешь здесь жить, не говори тете Нанчи, что раньше, хоть раз в жизни, ты ел что-нибудь вкусное, а то она сразу рассердится. Не знаю почему, но сразу.

Смотрел врач ноги у твоей мамы? Дядя Иштван написал моему отцу, чтобы она сходила к врачу. Дядю Иштвана я почти не вижу, потому что идет уборка урожая и молотьба, а я в поле не хожу.

Пиши, Кряж. Привет маме. Если она поедет на курорт, сойди на нашей станции. Пиши!!!

Твой верный друг

Плотовщик.

Бумага замаслилась от моих рук. Здесь все замаслилось.

Дюла удовлетворенно откинулся в кресле и тут же испустил такой крик, что мухи, привлеченные запахом масла, испугавшись, вылетели в окно.