Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов - Эндрю Нагорски
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его просьбы были услышаны. Хоутон получил поддержку администрации Кулиджа и начал потихоньку разбираться с вопросами репараций и стабилизации Германии. В своих публичных обращениях Хоутон старался не обвинять Францию и отрицал любые попытки бороться с её «справедливыми требованиями». Но он подчеркивал, что экономическое восстановление Германии является ключом к восстановлению континента в целом. Плотно сотрудничая с Густавом Штреземаном, который некоторое время был в 1923 г. одновременно канцлером и премьер-министром, а затем оставался министром иностранных дел при восьми следующих правительствах, Хоутон добивался более активного сотрудничества с Америкой в Берлине и других европейских столицах. Результатом стал план Дауэса, названный в честь чикагского банкира Чарльза Гейтса Дауэса, одного из американских экспертов, занимавшихся вопросами репараций. Этот план не менял общую сумму репараций, которую должна была выплатить Германия, но он позволял уменьшить ежегодные выплаты, пока экономика не восстановится. В конце августа 1924 г. план Дауэса обеспечил Германии внезапный приток займов из Америки, продолжавшийся до самой Великой депрессии. Прямым результатом этих мер были стабилизация валюты и последующее восстановление экономики. В своей речи перед рейхстагом, произнесенной в мае 1925 г., Штреземан однозначно сказал, кто добился этих судьбоносных изменений:
«Соединенные Штаты – это нация, которая приложила наибольшие усилия для восстановления экономики и, что особенно важно, общего мира в Европе, – говорил он. – Из всех стран для Германии эти усилия имели наибольшую важность».
Американские инвестиции и займы, в сочетании с растущей торговлей между США и Германией, привели к тому, что обе страны чувствовали все большую связь. Германия не только стала более открытой для американцев, в ней открылись и новые тренды, связанные с экономическим, социальным и культурным влиянием Америки. «Американизация Европы идет полным ходом», – сообщил Виганд в статье, появившейся в Washington Herald 14 июня 1925 г. «Уставшие старые народы попадают под очарование мифической земли Доллара за океаном – когда из любопытства, когда из чувства протеста».
Как говорилось в его статье, отношение среднего немца к новой культуре денег, массового производства и массовых развлечений – включая поток американских фильмов – выглядело совершенно шизофренично. Ему «не нравится вторжение быстрого стаккато в его размеренное уютное существование, он ворчит и бормочет ругательства в адрес американизации его мира, – писал Виганд. – А потом он забывает о своих тревогах под звуки американского джаз-банда – в тысяче развлекательных клубов разносится их дикарский грохот». Он добавлял, что немец, слушающий джаз-банд, играющий «My Sweetie Went Away», скорее всего, будет одет в новенький костюм, скроенный в стиле Йеля».
Немцы стекались в варьете «Ла Скала», где хитом того времени была американская труппа, которую Виганд описывал как «восемнадцать танцовщиц в стиле Гертруды Гофман». В своей статье 1925 г. он отметил одну важную причину популярности американок: «Их тонкие ноги и талии совсем не были похожи на то, что обычно ценилось в Берлине». В Берлине также впервые начались знакомые американцам проблемы с уличным транспортом, а на Потсдамской площади поставили первые светофоры, «подмигивающие своими американскими глазами на вагоновожатых, водителей такси и шоферов, нервничавших на этом сложном перекрестке пяти больших улиц».
Моурер подтверждал эти наблюдения. «К началу 1920-х признаки американизации появлялись по всей Европе, а в Германии они были наиболее приметны», – писал он. В своих репортажах он называл 1925 г. «первым великим Годом Америки в Европе» и пояснял, что «в немецкую душу очень глубоко запала вся сложная конструкция этой жизни – демократия, техника, стандартизация процессов», а также и новая яркая реклама. Он цитировал американского экономиста, сказавшего, что массовое производство превратило Германию в «США Европы».
Все это увеличивало привлекательность Берлина для экспатов из Америки. Париж по-прежнему оставался их любимым европейским городом, но многие в 1920-х гг. приезжали и в столицу Германии. Жозефина Бейкер прибыла со своим Revue Negre в Берлин, и её первое представление там состоялось в театре Нельсона на Кюрфюрстендамм, 31 декабря 1925 г. Хотя толпа снаружи протестовала и возмущалась черными актрисами, а нацисты называли Бейкер «недочеловеком», зрители пришли в полнейший восторг. «Это безумие. Триумф. Они носят меня на руках», – рассказывала она. Именно в Берлине Бейкер получала больше всего подарков: ювелирные украшения, парфюмерию, меха. Благодаря её регулярным выступлениям театр Нельсона превратился в кабаре, где после этого продолжала появляться сама Бейкер. Она с радостью принимала приглашения и на другие мероприятия, где порой выступала в одной лишь набедренной повязке. Она говорила, что ночная жизнь Берлина была «насыщена, как никогда не бывало в Париже» – и ей это нравилось. Она даже подумывала осесть в Берлине, но её переманили обратно в столицу Франции, выступать в «Фоли-Бержер».
Для американцев, приехавших временно или надолго, бурная сексуальная жизнь Германии была источником постоянного изумления. Как сформулировал Эдгар Моурер, «сразу после войны по всему миру настал период сексуальных экспериментов, который в Германии достиг почти оргазма… Что примечательно, женщины были более агрессивны. Мораль, девственность, моногамия, даже хороший вкус – все это считалось предрассудками». Что до «сексуальных перверсий», то, как с явным удивлением отмечал Моурер, старые законы начали просто игнорировать. «Трудно представить более терпимое общество». Бен Хехт, бывший за несколько лет до того берлинским репортером Chicago Daily News, описывал то, на что только намекал сменивший его Моурер. Он встретился в Клубе офицеров с группой авиаторов-гомосексуалистов. «Это были элегантные парни, надушенные и с моноклями, чаще всего под героином или кокаином», – вспоминал он. «Они не скрывали свои отношения, целовались в кабинках кафе и около двух часов ночи уезжали в дом одного из них. Обычно на встречах присутствовали одна-две женщины: нимфоманки с широкими ртами и темными глазами; к их именам прилагались титулы, но на их телах виднелись совершенно не аристократические ожоги и порезы. Иногда на этих встречах в частных домах появлялись девочки десяти-одиннадцати лет, подобранные на мостовых Фридрихштрассе, которые после полуночи выступали с нарумяненными лицами, в коротких детских платьицах и ярких ботиночках».
Хотя Хехт мог в своей автобиографии приукрашивать подробности, нет сомнений, что в Берлине хватало простора для однополых связей. Для приезжего молодого гея, вроде американца Филипа Джонсона, это оказалось восхитительным открытием. В Германию его изначально привлекло движение Баухаус и иные формы архитектурного модернизма, возникшие в 1920-х гг. Будущий знаменитый архитектор быстро обнаружил, что здесь лежат не только профессиональные его интересы. «Сам воздух, которым мы дышали, люди, с которыми мы знакомились, рестораны, Курфюрстендамм,
