Там, при реках Вавилона - Денис Гуцко

Старуха - высохшая, потерявшаяся в складках непременного черного платья. Внучка держала в руках пустые пяльца. Хлебников подошел к ним.

- Что ж это такое тут делается? - сказал комбат. - Хоть бы вы их остановили.

Она смотрела на него, не понимая. Так и показала, разведя руками: не понимаю.

- Они армян, - объяснила девочка. - Эти армян.

- Пошли отсюда, - буркнул Хлебников.

Решетов стоял, прислонившись плечом к броне, и грыз яблоко. Под ногами у него белело штук пять свежих огрызков.

- Все-таки хорошо, что нас оттуда сюда перебросили.

- Главное, вовремя. Не хотел бы я там оказаться.

- Долго теперь в бронежилетах будем ходить. Пока там не уляжется.

- А там, думаешь, уляжется?

- Конечно. Пара танков прокатится по улицам, так и уляжется.

- А если... нет?

- Несладко нашим в Баку, это уж точно. А танки и так там катаются, да без толку.

- Да. Если и здесь такое начнется, х...во нам будет.

- Ну уж нет. Здесь вряд ли. Здесь же глухомань, медвежий угол. Они ж здесь ленивые, как...

- Краснодарцев поджечь не поленились. Чуть шашлык не сделали из ментят.

- Да-а... Откуда парень-то был?

- Первая рота, третий взвод. Вова Самойлов. Не помнишь? Худой такой. Вроде бы сорвали с него каску, а потом по голове. Он упал, а они его ногами замесили.

- Значит, надел плохо! Не зря же Стодеревский говорит: плотнее ремешок затягивайте, а мы ... забиваем. Надо было каску лучше надевать!

- Трясогузка его домой повез. Трясогузку хлебом не корми, дай с гробом прокатиться.

- Была же у него лопатка? Надо было самому рубануть. И был бы жив.

- А ты смог бы? Рубануть?

Все было по-прежнему и все-таки иначе. Некто Мерфи, проходящий освидетельствование в дурдоме, занимал его чрезвычайно. Наконец-то появилось время, когда можно сесть в уголке, достать из-под бушлата журнал "Иностранная литература" - и пропасть из смрадного хаоса. "Пролетая над гнездом кукушки" Митя читал с жадностью, глотал пропитанные тонким ядом страницы, как те абрикосы и персики в ночном бакинском переулке. В гудящем холле гостиницы, уже переименованной местными из "старой" в "солдатскую"; в актовом зале "бывшего" горкома в составе подремывающих тревожных групп; на посту, положив журнал на толстую газовую трубу. Окружающие начинали коситься. Мигали вокруг него испытующие, ощупывающие взгляды - нервные лампочки на приборчиках "свой-чужой".

- Эй, Митяй, не зачитался? Ум за разум заплетется, зае....ся разматывать.

- Да .... .... ...., а то .... и .... ...., будешь потом .... .... !

"Свой", - обманывались приборчики и оставляли его в покое, наедине с наэлектризованными страницами. Они делали ему больно, эти страницы, но, дочитав, он впервые за месяцы службы почувствовал, что душа наконец накормлена. Фух! Хорошо знакомое там, в жизни по имени "гражданка", забытое здесь - чувствовать, как она выделяет соки, урчит, уммирротворряяяяется.

Он прислушивался к себе. Сложное волшебство, необъяснимый трюк читающего сознания: закрыв книгу, ты умер, закончился вместе с ней... и сейчас же, не успев отнять ладоней от обложки, вдохнешь болезненно, как в первый раз, и начнешь

жить - новенький и розовенький, только что обмытый. Странно: закрывая книгу, закрываешь гроб - и, закрывая книгу, укутываешь новорожденного.

...От полноты ощущений Митя зажмурился и откинулся на сиденье.

Далеко за горой, наверное, в самом Шеки, драл горло петух. Трактор, в котором сидел Митя, испокон веку дневал-ночевал на огороженной площадке газораспределителя. (В минувшие спокойные времена колхозный тракторист, зять сторожа, оставлял его тут, чтобы не гонять за тридевять земель на колхозные МТС. Он и теперь, хромой толстячок, появлялся на трассе, смотрел, на месте ли его железный конь. Близко почему-то не подходил, но иногда делал постовым ручкой.) Слева от Мити, обняв сверху руль, храпел мент. В караулы их ставили в парах с краснодарскими курсантами, курсанты шли за старших. "Приказ командования", - развел руками Стодеревский. Как бы извинялся. И только от этого, от того, что сам комполка - вот так с ними, воинская гордость прыскала у них из глаз.

Сегодняшний Митин курсант храпел истерично.

"Петька", - ехидно назвался он при знакомстве в ответ на его: "Митя". Посмотрел грозно и больно пожал руку. На посту Петька сразу же влез в трактор и уснул со словами: "Е...сь оно колом", - а через несколько минут раздался храп... Читавший при свете фонарика Митя пугался, светил ему в лицо: плачет, что ли? Но нет, не плакал, спал. Спать на посту, конечно, хуже смертного греха, но при любом удобном случае организм по привычке выбирает грех.

...Утро все прибывало. Молодое солнце перебирало лесок на гребне слепящими пальцами. На краю нависшего над трассой утеса сгоревшей спичкой скрючилась обугленная от удара молнии сосна. Митя думал о библиотекарше Фатиме.

Столичная штучка, единственная на весь Шеки крашеная хной и носящая юбки до колена. Конечно, единственная на весь Шеки читающая такие вещи. Ему хотелось бы прийти к ней, как к старой знакомой: "Привет". Хотелось бы поговорить с ней. Просто поговорить - но, конечно, не о том, что происходит сейчас в Шеки.

Скоро их сменят, и они вернутся в город. После завтрака, когда откроется библиотека, он пойдет туда. Само собой, сначала побреется. Не было бы беспорядков - тогда по тревоге могут сдернуть и тех, кто после караула. Не должно быть, по утрам не бывает. По крайней мере еще ни разу не было. Это в Баку, рассказывают, громят в любое время суток. Но там и людей побольше. Ночи на всех не хватает.

Он всматривался в выползающий из-за утеса поворот - не появился ли БТР с заступающими. Пора бы. Если "где-то что-то", бойцов могли перебросить туда, и ждать в таком случае придется долго. Всматриваться в заветный поворот, слоняться вокруг сторожки, тревожа дремлющих у мусорного жбана дворняг. На прошлой неделе многих отправили в село Красное на границе с Арменией - поговаривали, чтобы предотвратить столкновения. Спрашивали добровольцев, это заинтриговало, и добровольцев оказалось втрое больше, чем было нужно. После отъезда команды в Красное людей не хватало. В караулы ходили через сутки; сменившись с караула, заступали в тревожные группы. Настали тяжелые времена.

Пора бы смене появиться... Интересно, как следует поздороваться с ней: бравое "Привет" - или смиренное "Здрасьте"...

Когда-то Митя засиживался в кабинете литературы допоздна, а то и вовсе прибегал задолго до звонка, полный разъедающего восторга от только что прочитанного. Полный удивления: прочитанный мир так реален - здесь, сейчас, в нем. Слышали? Видели? Простукала подковами конка, и в ней молодой офицер с усиками, наклоняясь к темной вуальке, говорит напористо и убежденно... что? Что-то важное, видимо, роковое. Промчались и исчезают из виду, и вместе с ними сворачивается отпущенным свертком пергамента вся улица со своими кондитерскими, лавкой букиниста, газовыми фонарями и заснеженными притихшими липами. И Карина Багратовна откладывала свои учительские дела, чтобы Митя мог поделиться с ней тем, что увидел и услышал в свежепрочитанном мире. Он увлекался, затевал споры, и она с ним спорила - как с равным.

Именно этого, ощущения равнонаполненности, хотелось Мите, когда он думал о библиотекарше. Откуда только взялось? Попросил почитать что-нибудь умное, получил, прочитал, зажмурился от переизбытка чувств. Всего-то общность вкуса, связывающая летучей паутинкой, не прочнее, чем мимолетный взгляд, - но связывающая, похоже, самые сердцевинки. "Ах, и тебе это нравится!" - будто крик:

"Земля!" - над отчаявшейся командой. Возможно ли это здесь? В перерывах между погромами?

Сидя в грязной кабине, пронзенной милицейским храпом, Митя снова был мальчишкой, склонным к тягучим, как карамель, мечтам. Но карамель сегодня горчила, не мечталось ему сегодня. Переизбыток чувств вылился все в ту же пустоту.

"Пустое все, - думал мальчишка, глядя на дергающиеся Петькины ноздри, притворяться, гримироваться под болвана. Армия! Здесь армия, там еще что-то. Люди всегда кучками. Зачем тебе этот сопромат толпы - чтобы стать кирпичиком? И станешь, сам не заметишь".

Непонятный, но, в принципе, обжитой хаос терял точки опоры.

- Е....е по голове! Когда же они нас сменят?! Слышь?

Здесь он, здесь, родной хаос, никуда не делся.

- Что?

- Который час?

- Полдесятого. Спи, скоро уже.

- Е....ться, как долго эти твари едут!

Петька тоже кого-то не любит. Даже не зная, кого именно. Заочно. Впрочем, без разницы - каждый должен кого-нибудь не любить. На всех хватит. Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай. Не ты, так тебя. Азербайджанец армянина, грузин - абхаза, прибалт - русского, русский - всех, включая русских. Но, кажется, и русского - все.

- Суки е....е! Давно пора сменить. Живот сводит. Перестрелял бы.

Чума. Нелюбовь - как чума. Вот же она откуда - сидела тихонечко у Петьки в животе, зрела. Прошел инкубационный период, время настало. Время чумы, дорогие товарищи. Заклеивайте крест-накрест окна, вешайте связку чеснока над дверью, созывайте главных шаманов.