Бруски. Книга II - Федор Панфёров

– Господа уж вспомнил?… И что это у тебя появилось – одному бы все? Боюсь я, Давыдка, как бы нам с тобой не расканителиться… Ведь помогают нам, вон грузовик рабочие дали, а Сивашев, вожак их, говорил: «Еще дадим, только стройте», а ты свое…

Степан хотел сказать и о том, что Кирилл Ждаркин первый сбил рабочих цементного завода на то, чтобы те взяли шефство над «Брусками», – но этого он не сказал, почему-то боясь создавать хорошее мнение о Кирилле среди артельщиков. Он последний раз мазнул кистью, проговорил:

– Ну, вот и готово! – Бросил кисть в ведро, кисть булькнула, брызги краски ударили ему в лицо, он смазал их ладонью и попросил Давыдку: – Отойди-ка в сторонку, почитай.

Давыдка нехотя отошел от ворот и, расставив дугой ноги, начал читать:

В конце стояла большая запятая, похожая на головастика, – только эта запятая и запала в голову Давыдке Панову. Он подумал:

«Вот головастиков нагоним, лягушки из них появятся и заквакают. Как хлеб делить – так и заквакают».

– Ладно, что ль?

– Ладно, – отозвался Давыдка, думая о головастиках.

– Эх! – Иван Штыркин вынырнул со стороны. – За сердце слова хватают.

– Они на то и написаны, чтоб хватали.

– Да-а, напожалуют вот, и возись с ними, – закончил вслух свою мысль Давыдка. – Сто голов – сто умов, тыща порядков… И поползет все в разные стороны.

– А-а-а, вон что ты… Дыры замажем… цементом, вот и не поползет. Кого это ведут?

Степан быстро слез с ворот и, приложив козырьком руку ко лбу, посмотрел на дорогу.

По большой дороге два десятника вели Илью Гурьянова. Увидав, как из оврага на «Бруски» поднимается Яшка, один из десятников крикнул:

– Яков Егорыч, ведем непослушника! Брыкался. Вот мне руку ущемил. Куда его?

– Посадите пока… – дал распоряжение Яшка, глядя поверх Ильи. – Я скоро вернусь… разберемся.

Илья выступил вперед.

– Товарищ Чухляв! Это ведь… работа ведь в поле стоит… Я ведь давеча обещал – вечерком приду.

– Ничего не обещал, а так и баил, истинный господь, Яков Егорыч, так и баил: плюю я, байт, на власть и вообще! – закричал десятник.

– Товарищ Чухляв!

– Что «товарищ», «товарищ»? Товарищ теперь тебе стал… Герой – на печке-то у себя, рядом с бабой, а тут – «товарищ».

– Да что это, старый режим, что ли?

Илья рванулся. Десятники отлетели в сторону, но тут же вновь вцепились в него и поволокли в село.

Степан нахмурился.

– Ты чего это, Яков?

– Издалека видать надпись-то… Хорошо.

– Ты мне говори: что с Ильей?

– А-а-а! Послал я за ним, а он ирунду развел…

– Но ведь у тебя прав на то нет, чтобы сажать. За это ведь припрут. Ты что, староста, что ль?

– А я и отвечу за это.

– Не круто ли?

– Не круто. Они на меня в совет… все кинулись… не знай что норовили. Плакущев пришел – бороду раскинул… Ну, я его вытолкал.

– Кого? Плакущева? Вытолкал? И ушел?

– Ушел, как собака, проворчал: «Я-то, слышь, удалюсь, да как бы и тебе не удалиться…»

Огнев некоторое время смотрел на расписанную им доску.

– Да-а. Что ж?… Поглядим, что из тебя такое выдет? Власть, конечно, не похвалит за арест. Я бы этого не делал.

Яшке был неприятен упрек, он стал оправдываться, говоря о том, что мужики хотели его поднять на смех, а кто-то даже полез драться.

– А перед ними только раз споткнись – они ходу не дадут.

– Да ладно уж… дело сделано.

По дороге, виляя разбитыми колесами телеги, ехал Егор Степанович.

– Нос-то как воротит! Если бы можно, наверно, воробьем перелетел бы это место, – проговорил Степан.

– Егор Степаныч! – закричал, подкатывая на грузовике, Николай Пырякин. – Мое почтение, мил друг… Эй, Егор Степаныч! Чай, глянь в окошечко… дам тебе горошечко… У-уй, ты…

Егор Степанович дрогнул, подстегнул гнедуху. Рядом с ним сидели Клуня, вдова Пчелкина и дедушка Пахом. Пахом тряс головой и, вцепившись руками в наклеску, кричал:

– А ты тише, пес тебя возьми, Егор! Егор, тише, бай… Тут кишки растеряешь…

Чухляв круто остановил лошадь.

– Тебе тут слезать? Слазь.

– Ну, тут. И тут, пожалуй, – Пахом обрадовался и, кряхтя, выбрался из телеги. – Я пешечком… Оно пешечком-то привычней… Чего это вы намалевали?

Чухляв поскакал в поле и скрылся в долу.

– Черт Железный! – кинул Яшка вслед отцу. – Мучит ведь и себя и мать.

– Ты это, Яша, с кем содомишься? – спросил Пахом и задрал голову: – Писано чего-то? Чего писано?

Яшка посмотрел на Пахомову пушистую бороду, подмигнул:

– Борода-то у тебя, дедок, так и топырится, ровно тебе и не восьмой десяток.

– Пес ее знает, что она, – гордясь бородой, заговорил Пахом. – Растет и растет, подлячка… и не чешу я ее, и не мою, а она – вишь ты.

– Ты не чешешь, бабы чешут. Бабы-вдовы бороду твою уважают.

Пахом, напыжившись, сердито проворчал:

– Эко ты-ы сморозил! Что, говорю, намалевано?

Яшка взял деда под руку.

– А это, дедок, дорогой ты мой друг, писано тут – всяк обретет царствие небесное, если…

– Что «если»?

– Если машиной молотить хлеб будет.

– Дуровину, дуровину напачкали. Нет, ты, малец, держись за соху, она, соха-то… – и не докончил, услыхав взрыв хохота. – Ржете, жеребцы, а вот припомните мое слово… – и двинулся через «Бруски» в долинку, держа на плече серп.

– Чего мудришь над ним, Яков? – Давыдка нагнул голову.

– Хочу заставить его, чтоб машиной хлеб обмолотил… Как же, человек он какой – и друг мне, а не хочет… У меня ведь все старики друзья. Вот дедушка Катай. Здорово, дед, – он протянул руку Катаю. – Здорово, говорю!

– Здорово, Яша… Ты чего это разошелся?

– Ну, как, дед, корабь-то металлический в какое место с неба бухнулся? В Америке, говоришь?… Эх, жалко… У нас бы… Американцы так и не раскололи его? Вот головы! Ты им не говори, – указывая на остальных, он подхватил Катая под руку и повел в березняк. – Друзья-то мы с тобой, дед, какие. Вот ежели бы все такие на свете были…

– Христос так и советовал, – донесся голос деда.

Яшка вошел в березняк и натолкнулся на Катю Пырякину. Она спала на отшибе у овражка. Две мухи сидели у нее на верхней губе, она во сне дула на них, мухи взлетали и вновь садились.

– Чуднб как спит, – проговорил он и вспомнил: вчера встретил ее на берегу Волги в Сосновом овраге и она, бледнея, вся дрожа, отвела его руки от себя.

– Яшка, не нужен ты мне… полная я… тобой полная: вот, где ты, – и хлопнула рукой по животу.

«Чудной народ эти бабы, – рассуждал Яшка, пересекая березняк, отыскивая Стешу. – И не нужен-то я ей, а нужен, чай, Николай на сопливых ножках, а сама глазами меня ест, ко мне жмется… Утрось вон как глядела – на глазах слезы, а подошел – опять свое: полная я, да еще что-то…»

Он обошел спящих баб и под белобокими березами увидел Стешу. Сел на пожелтевшую траву.

– Спишь, Стешка, – прошептал Яшка и погладил ее черные, с рыжим отливом волосы. – Стешка, а Стешка!

Спала Стеша.

Внизу за белым меловым берегом расхлестнулась Волга. Она так же лоснилась на солнце, как в тот день, когда Стеша барахталась в воде, изгибала спину с сизой бороздкой на хребте.

Яшка нагнулся и поцеловал жену в высокий загорелый лоб.

Стеша потянулась. Юбка зацепилась за сухой сук березы, показалась икра – белая, покрытая розовыми точечками… Стеша открыла глаза.

– А, прискакал, Яша! Спала я как – и сон видела, – и она рассказала Яшке сон.

– Ну и спишь ты… так змея может укусить, – проговорил Яшка, не дослушав ее, обижаясь на невнимание к его чувству.

Ответ Яшки разобидел Стешу, но она сдержалась, только как-то далеко подумала: «Какой он…»

– Змея что? Человек укусит – хуже! – и радостно шепнув: – Яша! – она робко глянула на спящих баб, и лицо у нее вспыхнуло, задрожали тонкие, в матовых ободках губы.

7

На общем дворе ударил колокол. Сначала ударил три раза медленно, словно раскачиваясь, потом часто, вприпрыжку закидал в утреннюю свежесть свой металлический зов.

– Нас ведь зовут, бабы, – Анчурка Кудеярова поднялась, отряхнула платье. – Нам бы сто часов спать, и то не выспимся, пра. Ведь всю жизнь на ногах, Катя, вставай.

– Товарищи! – позвал Степан. – Бабы пойдут за жатками рожь вязать, а мужики – конюшни ставить. Всем около жаток делов нет.

– Эх, Степан Харитоныч, на то мы не уговаривались, чтоб конюшни ставить, – проговорил младший племянник Чижика, Петр.

– Давай, все сделаем, – с упреком глядя на Петра, сказал Чижик. – Давай, давай!

– Через ворота! Через ворота! – закричал Николай Пырякин и, шагнув, затянул завывающим голосом: «Мы жертвою пали» – и тут же оборвал. – Аль не то? Не то, не то, товарищи! Не то! Ну, какой тут смех? И эта песня за сердце берет. Так вот я другую. – Он прокашлялся, но запеть уже не смог. – Шлёнка! Запевай! Сорвалось у меня пес возьми!

Шлёнка расправил грудь, вышел вперед и баском ударил: