Вальсирующие, или Похождения чудаков - Бертран Блие
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Все зависит – куда…
– Далеко. По чистоте в доме думаю, что это маньяки с Севера.
– Бедная Жаклин… Может, из Мобёжа?
Точно так же было и в остальных комнатах. Кровати под чехлами, клетчатые покрывала, нафталин, подушки в шкафу. У родителей – две одинаковые кровати на высоких ножках, разделенные распятьем из алюминия. У девочки диванчик, и очень пусто. Подушка была в шкафу. Она не сохранила запаха ее волос. Только в одном из ящиков в красивой коробке завернутые в шелковую бумагу лежали три купальника, выгоревших на солнце. Из двух маленьких кусков материи. Для худенького тела. Бикини девочки.
– Сколько ей?
– Лет двенадцать-тринадцать.
И тут, сам не знаю с чего, стал обнюхивать внутреннюю часть бикини.
– О-ла-ла! Ей куда больше, Пьеро, куда больше! Лет шестнадцать. Судя по запаху.
Он начинает принюхиваться тоже, а я беру другие трусишки: то же самое.
Жаклин… Это была уже настоящая девушка. Мне понятно, почему она завернула в шелковую бумагу свои купальники. Она это сделала для нас. Чудом сохранившийся запах бросал вызов времени, одиночеству, холоду. Этот запах дошел до нас в нетронутом виде, почти теплый. И мы дышали им и дышали, закрыв глаза. Это была чудесная смесь янтаря, пота и водорослей, пряный запах девичьих трусов. Было так хорошо, что еще немного – и мы бы потеряли сознание.
– Кажется, будто она их только что сняла… что она рядом. Эй, Жаклин!
Эта дрянь не ответила.
X
Проспав девятнадцать часов подряд, Пьеро просыпается удрученный.
– У меня не стоит! – кричит он.
Он рассматривает свое междубедрие, испачканное кровью, с расстроенным видом девочки, которую не предупредили о ее первых месячных.
– Эй, Жан-Клод! У меня не стоит!
– Ну и что? У меня тоже… Не вижу, с чего бы! Девочки ведь нет рядом!
– Обычно утром у меня он как палка…
– Это все из-за потери крови. На твоем хвосте было столько дерьма, что для расчистки потребовался бы бульдозер.
Я сбрасываю простыни и направляюсь в ванную.
Как приятно оказаться под струями теплой воды. Впору поверить в Бога. После поезда, машины и табурета в баре у меня ныли кости. Теперь мускулы стали просыпаться и отвечать на призыв. Спина, задница, поясница – мы тут! С меня словно сняли гипс, я возвращался к жизни.
Стараясь не раскисать, Пьеро, сидя на биде, не спускал с меня глаз.
– Счастливчик! – шептал он.
Мой крантик стоял, как каменный.
Пьеро совсем сник. Как это ни покажется глупо, но я не мог сдержать смех.
– Смотри, что такое настоящий мужчина, – говорил я, орудуя своим членом.
Он молчал, не двигался. Не было сил смотреть на него, и все равно я продолжал ржать. Было гадко так поступать, но это оказалось сильнее меня.
В конце концов я прекращаю дурить и закрываю душ.
– Давай-ка, – говорю ему, – посмотрим твою рану.
Он устраивается на биде, как девчонка, расставив ноги.
– Ну держись!
Он орал, как осел, когда я снимал повязку, которая приклеилась к его волосам на заднице. Когда я стал протирать рану ватой, смоченной в спирте, то подумал, что он может родить близнецов – такой начался бардак!
– Заткнись! Еще сбегутся все самцы в округе…
Его рана выглядела не так уж мерзко.
– У тебя, старина, теперь две дырки: одна от пули, а другая…
Напрасно стараюсь. Его ничем не рассмешишь. Сидит себе на биде, опустив голову, обозревая свой погибший вялый хобот. Эй, Пьеро! Треплю его по волосам. Смотрю, в глазах у него слезы. Лучше не обращать внимания. Наклоняюсь над ним.
– Ты плохо пахнешь, парень!
– Если я встану под душ, пойдет кровь!
– А ноги! – говорю ему. – Они целехоньки. Их надо помыть.
Сажаю его на край ванной, а ноги ставлю под край. И начинаю мыть. Вода становится черной.
– Да не беспокойся ты! Все наладится. У тебя заскок. Когда он пройдет…
Большим куском марсельского мыла мою ему голову. Потом сушу его волосы, причесываю. И тащу его в комнату.
– Иди сюда, – говорю. – Только не мешай мне, сам увидишь…
Он послушно ложится в темноте на одну из двух постелей, и я принимаюсь за работу, медленно, терпеливо проделываю все, что он так любит. Я очень стараюсь. У меня руки дрожат от желания увидеть чудо… Но его член остается по-прежнему вялым. Если бы я имел дело с новорожденным, то преуспел бы не больше. Придется свозить его в Лурд! [1] В довершение всего он начинает на меня орать.
– Ты, может, думаешь, что он поднимется при виде твоей гнусной рожи педика?.. Мне баба нужна! Здоровенная минетчица с сиськами, пахнущая потом. Вот что мне надо! Я не старый педик вроде тебя!
Этого придурка пора было проучить. В два счета стаскиваю с лежанки и падаю на него. Он кричит, что ему больно. Ничего не поделаешь! Беру его в клинч, заламываю руку назад и награждаю парой здоровых оплеух.
– Ну, посмотри, какой я старый педик!
Он орет еще пуще, когда я прижимаю беднягу к полу. И пока ласково шепчу ему на ухо, стонет, уткнувшись в палас.
– Увидишь, – говорю ему, – скоро он у тебя будет вот такой величины, понял? Когда ты много часов подряд станешь трудиться над ней, девка свихнется, будет орать и плакать, не зная, как тебя отблагодарить.
– Кровь идет, – отвечает он. – Смотри на ногу, видишь – кровь?
– Не шевелись, киса! Через пять минут я сделаю тебе перевязку.
* * *Вывожу мотороллер Жаклин.
– Ты куда? – спрашивает Пьеро.
– За покупками.
Даю ему денег и вручаю пистолет.
– Держи… Если в полдень не вернусь, значит, меня взяли. Тогда спрячься и постарайся выкрутиться. Махни через горы в Испанию, например…
– Без тебя я пропаду…
– Встретимся, когда выйду из тюрьмы. Ведь целый век меня там держать не станут. Я никого не убивал.
– Может, мне сходить в комиссариат?
– Молод ты! Не выдержишь – сделаешь глупость. А в тюрьме тебя тотчас изнасилуют. В том числе сторожа, а может, и начальство.
Завожу мотороллер.
– Никуда не уходи, Пьеро, умоляю тебя. У нас еще есть шанс.
А чтобы он имел повод подумать, отдаю ему вырванную в поезде страницу газеты со статьей о тюрьме, которую не решился дочитать до конца, так она на меня подействовала. Я надеялся, что это заставит его быть благоразумнее.
* * *Я доехал до Аркашона обходным путем, стараясь проявлять осторожность и не спеша. Можно попасть в аварию, даже когда улицы пустынны. Пренебрегающие осторожностью парни думают, что они одни на всем свете. На песке легко тормозится, а песок тут повсюду. Мне было страшно. Я катил, думая о том, как бы обзавестись хорошей машиной, готовой сорваться с места в любой момент. А также о погрузившемся в чтение бедняге Пьеро.
«Едва ты попадаешь внутрь, – читал он, – делается все, чтобы унизить тебя, оскорбить, заставить слушаться. Ты больше не человек, ты – номер, а номер должен помалкивать и ничего не требовать. „Заткнись! Пошевеливайся!“ Вот как с тобой обращаются. Не говоря о том, что тебе норовят сразу дать какое-нибудь прозвище. Если поёшь в камере – ты Карузо, если медленно встаешь – Черепаха, если не моешься – Грязнуля. А если выражаешь недовольство, тебе отвечают: „Нечего было сюда приходить“».
* * *Но с тюремной темой еще не было покончено… Едва я вошел в Дом печати Аркашона, как мне тотчас бросился набранный красной краской заголовок: «Великая нищета французских тюрем».
Это был еженедельник. Беру его, раскрываю, перелистываю: четыре страницы, зловещие фотографии и т. д. У меня начинает кружиться голова, но тут перехватываю взгляд хозяина, который приглядывается к моим длинным волосам и сапогам на высоком каблуке. Это выходец из Сахары, у него желтоватая кожа. Руки лежат на стойке возле телефона, кассы и еще чего-то. В магазине пусто, а так как помещение большое, то оно кажется еще больше, еще пустыннее. Улыбаюсь хозяину, как старому знакомому, и он наверняка принимает меня за педика.
Начинаю расхаживать с раскованным видом между стеллажами, беря то, что нужно: газеты, журналы, спортивные и порнографические издания, для Пьеро конечно.
– Семьдесят пять франков сорок пять сантимов, подсчитывает хозяин с вызовом.
Небрежно бросаю пятисотенный билет, который летит к нему, как опавший лист.
Тот смотрит на деньги, потом на мою рожу и еще на что-то. Ему надо убедиться, что он не грезит, что его носовой платок по-прежнему в кармане, что пес спит за прилавком. Словно моя купюра похожа на пушку, направленную в него. Одни боятся, что их ограбят, а другие – когда им платят. Он ощупывает купюру, как больной, разве что не смея взглянуть на просвет из страха меня обидеть или получить в рожу.
– У вас нет ничего… позабавнее? – спрашиваю, показывая на купленные порнушки.
Кажется, я поставил ему на спину ледяной горчичник.
– Не понял, – говорит, глупо размахивая руками, словно его кусает блоха.
Оглядевшись и видя, что в магазине никого нет, я с заговорщицким видом, как человек, участвующий в тайной войне, поясняю:
